– Знаешь, – задумчиво сказал Линдблом из крохотного спикера бортовой видеосвязи. – Если бы кто-то из людей Броуза подслушивал наш разговор, то ты выглядел бы исключительно бледно.
Словно жидкое серебро, огромная река под ним запетляла с севера на юг, и Адамс наклонился, чтобы взглянуть на Миссисипи и оценить ее красоту. Это не было делом рук восстановительных бригад; под утренним солнцем блестел один из элементов первозданного творения. Того исходного мира, который не нужно было воссоздавать или реконструировать, потому что он никуда и не уходил. Вид этот, так же как и вид Тихого океана, всегда приводил его в чувство, отрезвлял, ибо означал, что нечто оказалось сильнее; нечто смогло выстоять.
– Да и пусть мониторят, – сказал Адамс, полный бодрости; он черпал силу из вьющейся серебряной полоски под ним – достаточно силы, чтобы сбросить вызов и отключить видеосвязь. Просто на случай того, что Броуз и впрямь подслушивал.
А потом, уже за Миссисипи, он увидел некое сосредоточение созданных человеком вертикальных и крепких строений и вновь испытал странное ощущение. Потому что это были гигантские озимандийские[2] жилые дома, возведенные неустанным строителем Луисом Рансиблом. Той состоящей из одного человека муравьиной армией, что на своем пути не сгрызала все своими челюстями, но, напротив, множеством своих металлических рук строила повсюду одну и ту же исполинскую жилую структуру – с детскими площадками, плавательными бассейнами, столами для пинг-понга и мишенями для дартса.
И познаете истину, подумал Адамс, и истина даст вам власть порабощать. Или, как сказал бы об этом Янси, «Друзья мои, американцы. Здесь передо мной сейчас лежит документ столь священный и судьбоносный, что я собираюсь просить вас…» И так далее. А вот теперь он почувствовал себя уставшим, а ведь он еще даже не добрался до Пятой авеню в Нью-Йорке, до Агентства, не начал свой рабочий день. В одиночестве, в своем поместье над океаном, он чувствовал, как вьющийся, словно водоросли, туман одиночества растет днем и ночью, забивая глотку, не давая сказать ни слова; здесь же, в пути через возрожденные и пока еще не возрожденные (но, господи, вот уже скоро!) области – и, конечно, все еще горячие точки, что встречались время от времени на его маршруте, словно лишайные круги, – он чувствовал этот неловкий стыд. Стыд тлел в нем, но не потому, что восстановление было злом, но –