было злом, и он знал, кем и чем
это было.
Как было бы хорошо, если бы осталась одна-единственная ракета, сказал он себе. На орбите. И чтобы мы могли нажать одну из тех причудливых старинных кнопок, что были тогда в распоряжении генералов, и чтобы эта ракета сказала фуууууум! Прямо по Женеве. Прямо по Стэнтону Броузу.
Господи боже, подумал Адамс, может быть, в один прекрасный день я запрограммирую компьютер не на речь, даже на такую хорошую, что лежит тут рядом со мной, что я все же выдал вчера вечером, а на самое простое и спокойное объявление о том, что на самом деле происходит. И я прорвусь через компьютер в сам симулякр, а потом на аудио- и видеозапись, потому что он ведь автономный и редактуры там нет, разве что Айзенбладт вдруг заглянет случайно ко мне… и даже он, технически, не имеет права изменять речь на аудиозаписи.
И вот тогда небо рухнет на землю.
Должно быть, будет очень интересно наблюдать, размечтался Адамс. Если ты успеешь удрать достаточно далеко, чтобы посмотреть.
– Слушайте, – ввел бы он в программу Мегавака 6-V. И тогда внутри у компьютера закрутились бы все эти его маленькие хитрые причиндалы, и изо рта симулякра прозвучало бы именно это – но в трансформированном виде; простое слово обрело бы ту тонкую, подтверждающую детализацию, которая придала бы правдоподобие тому, что было бы иначе – давайте посмотрим правде в глаза, подумал он ядовито, – невероятно наглой и неубедительной историей. То, что вошло бы в Мегавак 6-V как обычное слово, логос, явилось бы перед телекамерами и микрофонами замаскированным под заявление, причем такое, которому никто в здравом уме – особенно находясь в подземном заточении пятнадцать лет – не осмелился бы не поверить. И это стало бы парадоксом, поскольку сам Янси освятил бы это заявление; как в старом софизме «Все, что я говорю, есть ложь», оно само противоречило бы себе, завязалось бы, гибкое и скользкое, в добрый и тугой морской узел.
Но чего этим можно будет добиться? Поскольку, само собой, Женева немедленно опровергнет это… и нам это совсем не нравится, услышал Джозеф Адамс внутренний голос, тот голос, который он наравне с другими Янси-мэнами давным-давно впустил внутрь себя. Супер-эго, как называли это довоенные интеллектуалы, а до этого – укусами внутренней вины или каким-то иным старинным и наивным средневековым термином.