Сложность, многозначность чеховского бытового образа-характера в конечном счете не уступает глубине и неопределенности символа. В его локальных, «мелких» конфликтах, «скучных историях» обнаруживается общечеловеческий смысл.
Издалека, в обратной перспективе, чеховская поэтика конкретного, исторического, индивидуального начинает выглядеть предпочтительнее, чем прямая установка на притчу, предельное обобщение.
«Я думаю, понятие „мировая литература“ определяется не только уровнем. Не только качеством. Но и присутствием загадочного общечеловеческого фермента… Рядом с Чеховым даже Толстой кажется провинциалом, разумеется гениальным провинциалом. Даже „Крейцерова соната“ – провинциальный шедевр. А теперь вспомним Чехова. Например, его любимую тему: раскачивание маятника супружеской жизни от идиллии к драме. Вроде бы что тут особенного. Для Толстого это мелко. Достоевский не стал бы писать о такой чепухе. А Чехов сделал на этом общемировое имя. Благодаря общечеловеческому ферменту»[11].
Границы: сказанное и скрытое
Ситуация рандеву имеет еще один, как правило редко обсуждаемый в литературных исследованиях, аспект. «Викторианские писатели великолепны, и все же почти все они… потерпели позорное поражение в одном и том же: нигде в „респектабельной“ викторианской литературе… не увидишь мужчину и женщину в постели… Мы не знаем, как они занимались любовью, что говорили друг другу в самые интимные минуты и что тогда чувствовали»[12], – замечает английский писатель и филолог Дж. Фаулз.
Викторианцы – современники Чехова. Но и вся русская литература XIX в. в этом смысле – викторианская. Духовный верх (от Карамзина до Толстого) и телесный низ (от иронически-похабных стихов Баркова до утонченных эротических опытов Серебряного века) даже у одного и того же автора существуют автономно, на разных литературных этажах, как печатное и непубликуемое, литература для читателей и тексты для немногих, для своих («Евгений Онегин» и «Гавриилиада» Пушкина, «Демон» и юнкерские поэмы Лермонтова).
Чехов-врач, в молодые годы, да и позднее, пользовавшийся у женщин большим успехом (тайны женской души он познавал не только по Тургеневу), в частных суждениях, прежде всего в эпистолярном общении с А. С. Сувориным, был прям и откровенен. В его письмах можно найти и рассказ о посещении японской гейши по пути на Сахалин, и анализ городской скоротечной «любви» с порядочной женщиной, и размышления о женской эротической патопсихологии. Подобные фрагменты редакторы-«викторианцы» отказались включить даже в академическое собрание сочинений