.
Однако в художественных текстах в этом месте Чехов обычно ограничивается деталью-намеком и ставит многоточие, прочерк.
«– Я вас люблю… – прошептал он.
Она перестала улыбаться, подумала и сказала:
– Погодите, кажется, кто-то идет. Ох, уж эти мне гимназисты! – говорила она вполголоса, идя к двери и выглядывая в коридор. – Нет, никого не видно…
Она вернулась…
Затем Володе показалось, что комната, Нюта, рассвет и сам он – все слилось в одно ощущение острого, необыкновенного, небывалого счастья, за которое можно отдать всю жизнь и пойти на вечную муку, но прошло полминуты, и все это вдруг исчезло. Володя видел одно только полное, некрасивое лицо, искаженное выражением гадливости, и сам вдруг почувствовал отвращение к тому, что произошло» («Володя»).
Что говорили и чувствовали – показано в чеховском сюжете довольно определенно. Как занимались любовью – у него, как и у других русских писателей, действительно отсутствует. Причиной тому, кажется, были не боязливость, стыдливость, покорное следование стереотипам эпохи и т. п., а представление о норме, четкое ощущение границ искусства, которое писатель демонстрирует и в других – сходных – случаях.
В автобиографии Чехов мимоходом замечает: на сцене нельзя правдиво, жизнеподобно изобразить смерть от яда. В актерских мемуарах сохранился еще один пример ложной реалистичности: попробуйте, говорит писатель, вклеить в картину Крамского настоящий нос – и она будет испорчена[14].
Русская эротическая лексика, замечают специалисты, тяготеет к полюсам высокого и вульгарного, средний слой в ней практически отсутствует. Поэтому, когда Бунин в «Темных аллеях» – через полвека после «Дамы с собачкой»! – пытается более откровенно изобразить «солнечные удары» у своих персонажей, получается это с переменным успехом. Некоторые из таких экспериментов так и остались в черновиках, сопровождаемые горьким бунинским вздохом: «То дивное, несказанно прекрасное, нечто совершенно особенное во всем земном, что есть тело женщины, никогда не описано никем. Да и не только тело. Надо, надо попытаться. Пытался – выходит гадость, пошлость. Надо найти какие-то другие слова» (Дневник, 3 февраля 1941 г.)[15].
Любопытно одно чеховское объяснение с Толстым именно на этой скользкой почве. «О женщинах он говорит охотно и много, как французский романист, но всегда с той грубостью русского мужика, которая – раньше – неприятно подавляла меня, – вспоминает Горький о встречах в Крыму в 1901 г. – Сегодня в Миндальной роще он спросил Чехова: „Вы сильно распутничали в юности?“ Антон Павлович смятенно ухмыльнулся и, подергивая бородку, сказал что-то невнятное, а Лев Николаевич, глядя в море, признался: „Я был неутомимый…“ Он произнес это сокрушенно, употребив в конце фразы соленое мужицкое слово»