В 1899 г., при сохранении композиционной схемы, Чехов создает новый финал, и «Шуточка» становится одной из художественных формул чеховского мира:
«И я, дождавшись ветра, говорю вполголоса: „Я люблю вас, Надя!“
Боже мой, что делается с Наденькой! Она вскрикивает, улыбается во все лицо и протягивает навстречу ветру руки, радостная, счастливая, такая красивая.
А я иду укладываться…
Это было уже давно. Теперь Наденька уже замужем; ее выдали, или она сама вышла – это все равно, за секретаря дворянской опеки, и теперь у нее уже трое детей. То, как мы вместе когда-то ходили на каток и как ветер доносил до нее слова „Я вас люблю, Наденька!“ – не забыто; для нее теперь это самое счастливое, самое трогательное и прекрасное воспоминание в жизни…
А мне теперь, когда я стал старше, уже непонятно, зачем я говорил те слова, для чего шутил…»
Переписав финал, Чехов превратил «Шуточку» в другую историю. Простота, очевидность фабульных мотивировок трансформируется в окончательном тексте в психологический парадокс: давняя игра кажется непонятной уже и самому герою.
«С точки зрения субъектной организации повествование от первого лица в „Шуточке“ построено парадоксально: внутренний мир героини описывается подробно и мотивированно, о мотивах же поступков героя-повествователя ничего не говорится – к самому себе он относится как внешний наблюдатель, что совершенно не отвечает норме повествования от первого лица… ‹…› Логика „классического“ типа повествования: человеку открыт лишь его собственный внутренний мир, „чужое“ сознание для него закрыто внешними поступками. Логика „неклассического“ парадоксального типа повествования от первого лица в „Шуточке“ исходит из столь же парадоксального понимания человеческой психологии: человеку гораздо легче понять или хотя бы создать для себя иллюзию понимания душевной жизни другого человека, чем объяснить хотя бы себе самому мотивы своих собственных поступков»[5].
Нелепый, неизвестно зачем тянувшийся целую зиму розыгрыш стал элегией о несбывшемся и несостоявшемся.
«Очарование. Стихотворение в прозе. Со светлой грустью. С музыкой. (Нечастый пример звукового текста, ритмики у Чехова. [На наш взгляд, весьма частый. – И. С.] Мне невозможно прочесть его свежими глазами: я его в юности учил наизусть, читал со сцены. И ни единого словесного срыва не нахожу и сегодня)», – заметил А. И. Солженицын об этом сравнительно мало известном шедевре