«Было страшно. Андрей Ефимыч лег и притаил дыхание; он с ужасом ждал, что его ударят еще раз. ‹…› От боли он укусил подушку и стиснул зубы, и вдруг в голове его, среди хаоса, ясно мелькнула страшная, невыносимая мысль, что точно такую же боль должны были испытывать годами, изо дня в день эти люди, казавшиеся теперь при лунном свете черными тенями. Как могло случиться, что в продолжение больше чем двадцати лет он не знал и не хотел знать этого? Он не знал, не имел понятия о боли, значит, он не виноват, но совесть, такая же несговорчивая и грубая, как Никита, заставила его похолодеть от затылка до пят».
Итоги проверки философии на практике беспощадны: первое настоящее физическое страдание оказывается и последим. Умершего от апоплексического удара Рагина провожают на кладбище только прислуга и приятель-предатель, фактически – убийца.
«В „Палате № 6“ в миниатюре изображены общие наши порядки и характеры. Всюду – палата № 6. Это Россия… Чехов сам не думал того, что написал (он мне говорил это), а между тем это так. Палата – это его Русь»[8], – обобщал в свое время Лесков. Через несколько лет словно запертым в палате № 6 почувствовал себя после прочтения повести Ленин.
Но, взяв за основу другую сюжетную линию, социально-психологическую повесть о происходящем в российской провинциальной глухомани, в двухстах верстах от железной дороги, можно прочесть и как философскую экзистенциальную притчу, почти в духе нелюбимого Чеховым Достоевского или будущего Камю: об уловках разума, пытающегося бежать из железной клетки сущего; об ответственности за мысль и ответственности за жизнь; о человеческой воле, сосредоточенном усилии, которая, вопреки законам природы и знании о неизбежном конце, медленно изменяет неподатливую социальную реальность.
Даже если реальность – тюрьма, сумасшедший дом, палата № 6, это не избавляет человека от ситуации выбора: агента или пациента, мучителя или жертвы, совестливого лежебоки или бессовестного насильника.
Сходная структура реализуется и в «Доме с мезонином». «Рассказ художника», печальная история любви («Мисюсь, где ты?» – очень часто рассказ читается только на этом уровне), оборачивается очередной идеологической дуэлью между безответственным и бездеятельным рассказчиком и строгой, организованной, деловитой старшей сестрой.