– …Грета Пью была образцовой ученицей, популярной и доброй…
– Как дела? – спросила мама, пытаясь меня обнять.
Я увернулся. В нашей семье было не принято целоваться и обниматься, и меня это полностью устраивало.
– Нормально. Почему ты в пижаме? Ты что, не ходила на работу?
– Отменили. Сегодня утром я должна была пойти к Элери Дженкинс. Она подружка Лиз, мамы Греты. Бедняжка. Элери сказала, что пока не готова никого видеть.
Меня раздражало, когда мама говорила о людях, на которых работала, как о своих друзьях. Она уборщица. Им на нее плевать. Мама брала за работу меньше других, отлично с ней справлялась и никогда не сплетничала о нездоровых привычках или семейных неурядицах своих работодателей. Ей платили жалкие гроши за то, что она делала их идеальные жизни еще идеальнее, – это вряд ли можно назвать дружбой.
– В четверг я должна ехать к Лиз. Не знаю, что делать. Она точно не захочет, чтобы я приходила.
По телику показывали школу в прямом эфире. В кадр попал дорожный знак у парковки – «20 миль в час», с рисунком члена.
– Как было в школе, Шейни? По телевизору весь день только об этом и говорят. Показывали фотографию вашего класса – ты там тоже есть.
– Какую?
– Прошлогоднюю.
Черт. В прошлом году я выбелил волосы и выглядел просто ужасно: бледный, жалкий, нескладный. Таким меня увидел весь мир. Классика. Что за жалкий повод для славы…
– Есть чего пожевать?
Мама отвернулась от телевизора, чтобы внимательно окинуть меня взглядом. Это было даже приятно – мама редко на меня смотрела. Люди почти не смотрят на тех, с кем живут. Она вглядывалась в меня, будто пыталась вспомнить, кто я такой, словно я был не в себе.
– Ты точно в порядке?
– Конечно.
В тот вечер мама разогрела в духовке несколько пицц, и мы набросились на них под тоскливый гротеск телевизионных новостей. По всем каналам говорили о Грете. Смотреть было довольно странно, особенно когда показывали места, которые мы хорошо знали. Иногда мама восклицала: «О, смотри, это же Огвен-Бенк!» или «Это Парк-Мериг!», а потом принималась плакать, когда репортеры опять возвращались к убийству. Плакальщица из нее была так себе: вся в соплях, глаза опухшие. Такой трудно сочувствовать.
Фото Греты невинно улыбалось мне с экрана. Внезапно я ощутил укол вины за то, что плохо подумал о маме. Надо быть добрее к ней, хотя бы в мыслях.