дерева, старинного, выросшего на Земле, имеющего насыщенный красноватый оттенок. Оно теплее огня, в нем гораздо больше жизни, чем в металле, оно превосходит гладкостью мрамор, узор его волокон вьется, словно кофейный дым в янтарном море. Из того же дерева сделана подвеска матери. Она любила ее, ласкала пальцами, как делают священники, перебирая каменные четки, пока та не приобрела гладкость. Большим пальцем я провожу по крестику на шее, касаюсь рельефного изображения на нем.
– Прошу, – Дравик указывает на кресло перед столом из белого дерева. – Садись.
Я сажусь, замечая, что на подлокотниках нет ни пылинки. Должно быть, этой комнатой он пользуется постоянно. Коллекция бабочек на стене – как леденцы, усыпанные драгоценными камнями и выстроенные в ряд. Настоящие бумажные книги теснятся на полках во всем своем дорогостоящем устаревшем великолепии. Робопес ложится на роскошный ковер, его сапфировые глаза тускнеют, означая переход в режим отдыха. Прежде чем я успеваю устроиться, Дравик произносит:
– Твой отец приказал убить твою мать.
В кабинете вдруг становится холодно. Я пытаюсь что-то ответить, но слова застревают в горле, как проглоченная льдинка. Фраза совсем простая. Просто услышать ее, понять, отбросить в сторону, это правда, но псы воспоминаний натягивают привязь… Лужи крови на жестяном полу, горячий соленый запах, пропитанные кровью черные волосы…
– Твой отец приказал убить твою мать, верно?
– Прекратите, – тихо требую я, – не повторяйте больше.
От моего тона робопес поднимает голову и снова рычит, но Дравик сурово приказывает ему:
– Хватит, болван. Прошу прощения, Синали… я забыл, как долго ощущается эта рана.
Забыл. Значит, ему известно, каково это – лишиться матери? Я вглядываюсь в него, но не замечаю никаких признаков, вроде облизывания губ или бегающих глаз. В бордель мадам Бордо часто заходила мелкая знать, торговцы, имеющие в родне низших баронов, но чем выше посетители были по положению, тем труднее становилось их раскусить. Двор нова-короля отшлифовывает каждого, не важно, нравится им это или нет, и Дравика он отшлифовал лучше некуда: понять, что у него на уме, невозможно.
Пальцами, унизанными кольцами, он придвигает ко мне чистый лист веленевой бумаги. Никаких подписей на визе, никаких экранов – настоящий договор на бумаге, не поддающийся взлому и отслеживанию.