Ченс снимает пиджак, ослабляет галстук, словно собирается задержаться. Он проводит рукой по вьющимся темным волосам, подчеркивая, что у него-то волос копна, а у меня их в ушах больше, чем на голове. Я не предлагаю ему сесть, чтобы он понял: я рассчитываю, что он не задержится. Но колени меня подводят, и я сажусь на диван. Он садится напротив меня, ставит коробку на пол, и мы превращаемся в счастливую старую семью.
– Что горит? – спрашивает Ченс.
Я смотрю на камин, но присесть на корточки я давно не могу и растапливал его лет десять назад. Из кухни тянет дымом – и тут же срабатывает пожарная сигнализация.
– Вот черт! – злюсь я.
Ченс уже не маленький мальчик, и в моем присутствии позволяет себе и более крепкие выражения. Не знаю, стоит ли упоминать об этом, когда буду исповедоваться отцу Джеймсу.
– Сиди, дед, я все сделаю.
Не буду врать, я завидую легкости, с какой Ченс убегает на кухню. Сам я даже пошевелиться на диване не могу, сколько бы ни пытался. Я слышу ругательства, потом срабатывает кран и раздается шипение воды. Мой праздничный обед отправляется в мусорное ведро. Спасти его Ченс и не подумал.
Ченс возвращается, вытирая руки кухонным полотенцем.
– Вот видишь, дед! Именно поэтому мы хотим, чтобы ты переехал. Жить в одиночку небезопасно. Сам знаешь! Я вообще не понимаю, почему ты хочешь жить здесь.
На языке крутится ругательство, но я сдерживаюсь, спасибо святому Иосифу.
– Ты и не поймешь.
– Попробуй объяснить.
Тон его говорит об обратном. В нем только снисходительность, больше ничего. Поэтому я ничего не говорю. Я не говорю, что Дженни умерла, но память о ней живет здесь, в этом доме. Если я перееду, исчезнет ее прошлое, ее история, исчезнут все наши общие воспоминания. Словно ее никогда не существовало – словно она жила только в моем воображении, а воображение у меня уже не такое острое, как раньше. Ченс склоняет голову набок, словно зная, о чем я думаю.
– Оставаясь здесь, ты не вернешь ее, дед…
– И тебя с днем рождения… Или ты об этом забыл?
Ченс поправляет галстук:
– Конечно нет, дед. Я потому и пришел.
Но при этих словах он не смотрит на меня, и это о многом мне говорит.
– Ну и кому это понравится? – восклицаю я. – Мне стукнуло сто лет, а мой единственный родственник об этом даже не помнит. Все, зачем ты пришел, – это заставить меня выехать из собственного дома.