Ядыга́р подошёл к Седому и обратился на чистейшем русском языке, будто и сам был родом с Новгородских земель:
– Вы пришли к моему святилищу. Вы хотели напасть на моих спящих соратников. Вы хотели убить нас и ограбить. Я не возьму с тебя больше, чем потребуется, чтобы исправить сделанное вами.
Ушкуйник, не зная, что его напугало больше, сама странная речь или уже то, что вождь вотяков заговорил с ним на людском, просто закивал. Вотяки, конечно, торговали с купцами, идущими по Вятке, но словарный запас дикарей редко заходил за пределы натурального обмена. Ядыга́р провёл Седого к костру, как дорогого гостя. У пламени уже сидел Кама́й и держал на алых углях несколько мечей. К ним подошёл еще один мужчина. Никак не показывая боль, он молча протянул руку прорубленную мечом ниже плеча. Мышца была прорезана до самой кости, кровь текла, не переставая, сам воин, казалось, уже еле держится на ногах. Вождь сухо кивнул, забрал у раненого меч из левой руки и приставил его к руке Седого. Резким движением он прорезал ему плечо. Седой закричал от боли, нарушая жуткую ритуальную тишину происходящего, и попытался выдернуть руку. Кама́й сразу перехватил его и прижёг раскаленным мечом свежую рану, отчего старик смог только захрипеть сорванной глоткой. Вождь в это время уже убирал руки с плеча раненого вотяка. На руке у дикаря не осталось даже шрама. Седой выпученными глазами смотрел то на результат чудесного исцеления, то на свой еще дымящийся после прижигания порез на руке. Ядыга́р взглянул на него, и как будто бы грустно повторил:
– Я не возьму с тебя больше, чем потребуется.
К костру приблизились остальные раненые.
Сразу после прибытия в Хлынов, Киприа́н своими глазами увидел последствия расквартирования почти сотни ушкуев. Хоть после отплытия большей части Новгородского флота на юг прошла уже пара месяцев, многие дома оставались заброшенными, а прогоревшие срубы никто так и не убрал. Лишь острог в центральной части поселения был полностью восстановлен и вновь заселен. Киприа́н, отправленный с миссией сразу после пострига в иноки, был одет в черный кафтан однорядку с нерасшитым черным куколем на голове. Такое одеяние не только позволяло ему быстро перемещаться как на лошадях, так и пешком, но и сразу указывало на принадлежность к монашескому ордену.