Моей матери не было еще двадцати, когда она в 1919 году приехала из Кагосимы, чтобы выйти замуж за моего отца. Две семьи были издавна знакомы, но хотя впрямую моя мать “невестой по фотографии” не считалась, по сути, примерно так. Моему отцу, который получил мамино фото от своей собственной матери, приглянулось ее лицо – сильная и широкая челюсть подсказывала, что ее обладательнице по силам выжить на передовых краях Калифорнии. Эта подсказка подтвердила себя: мать во многих отношениях оказалась покрепче даже отца.
Когда мне исполнилось пять, папу повысили до управляющего, и мы переехали в дом побольше, но по-прежнему в Тропико. Неподалеку от дома располагалась остановка электрического “красного” трамвая, так что до работы папа мог бы добираться на нем, но обычно он все равно ездил на своем “форде” модели А, потому что был не из тех, кто станет дожидаться трамвая. Мы с Розой, как и раньше, жили в одной комнате, но теперь у каждой имелась своя кровать, хотя в определенные ночи, когда ветра со стороны Санта-Аны задували в щелястые оконные рамы, я в конце концов переползала в кровать к сестре. “Аки!” – взвизгивала она от того, что я задевала ее икры своими ледяными ногами. Но отворачивалась и засыпала, а я продолжала дрожать и в ее постели, пугаясь теней платанов, трепещущих на ветру, безумных ведьм в лунном свете.
Может, из-за того, что моя жизнь началась с ее хватки, мне, чтобы чувствовать себя живой, требовалось быть с ней рядом. Я всегда училась у нее и ей подражала, хотя никогда не смогла бы стать такой, как она. Лицо у меня часто краснело и опухало, так как я мучилась от сенной лихорадки, вызванной амброзией, высокие стебли которой проросли в каждой трещине бетонного дна реки Лос-Анджелес. У Розы цвет лица, напротив, был безупречный, лишь одна родинка сидела на верхней точке правой скулы. Всякий раз, оказавшись достаточно близко, чтобы посмотреть ей в лицо, я чувствовала себя приземленной, отцентрованной и затверделой, и казалось, что этого никаким сдвигом в наших обстоятельствах не поменять.
Окруженная почитателями, Роза держала их ровно на таком расстоянии, чтобы выглядеть загадочной и желанной. Этому умению учили нас наши родители. Хотя с другими американцами японского происхождения отношения у нас были хорошие, мы с разбором подходили к знакомствам – по крайней мере, так было до войны. Наши соученики по школе, в основном белые из верхушки среднего класса, бывали на мероприятиях вроде балов и собраний “Дочерей американской революции”, куда таким, как мы, доступа не было. Имелось среди соучеников и с дюжину нисеев, отпрысков владельцев цветочных магазинов и садовых питомников – умных, послушных мальчиков и безукоризненно одетых девочек, но те, как отмечала Роза, “уж слишком старались”. Сама Роза в этом смысле никаких особых усилий не прикладывала, и я, когда ее дома не было, снимала свое клетчатое платье и тайком примеряла фирменный Розин наряд: белую блузку, длинную трикотажную юбку цвета хаки и тонкий лимонно-желтый свитер того оттенка, какой обычная девушка-нисейка ни за что себе не позволит. В полный рост я рассматривала себя в зеркале, вделанном в дверцу гардероба, хмурясь на то, как выпячивается под юбкой живот; к тому ж юбка была мне длинновата, доходила до щиколоток, но зато прикрывала толстые икры. А лимонный тон желтого придавал коже землистый и болезненный вид, еще раз подтверждая, что одежки Розы не про мою честь.