Выглянувшая из-за занавески повитуха сердито сверкнула глазами.
– Что так долго?! Хочешь, чтобы ребенок замерз, едва родившись?!
Блейк посмотрел на тлеющий в очаге огонь – единственный источник света и тепла. Пропитанные гусиным жиром фитиля больше чадили, чем светили. И, разумеется, совсем не грели.
Он швырнул дрова на пол и подошел к занавеске. При виде страдающей жены, лежавшей на кровати с прилипшими ко лбу волосами, стало не по себе.
– Сельма!
Окровавленная ладонь повитухи уперлась в его широкую грудь и с силой толкнула.
– Я сказала тебе, что делать?! Огонь, Блейк, огонь!
Оказавшись по ту сторону занавески, Блейк постоял немного, вслушиваясь в стоны жены, затем сел перед очагом и закинул пару поленьев. Закрыв руками уши, чтобы ничего не слышать, он уставился в пол, и сколько так просидел – не знал. Наверное, долго. Во всяком случае, когда он снова поднял глаза на очаг, сырые дрова уже весело потрескивали, охваченные оранжевым пламенем. Блейк осторожно убрал ладони с ушей и понял, что стоны жены сменились на крики новорожденного. Громкие и пронзительные, они бились о круглые, обмазанные глиной стены, поднимались к низкому потолку и уносились в дымоход в камышовой крыше.
Он вскочил, но, поскользнувшись на талой воде, набежавшей с сапог, растянулся на полу. Из-за занавески выглянула повитуха. Лицо ее, обычно неприветливое, сейчас было довольным и усталым.
– Разлегся тут! – деланно сердито проворчала она. – Дочь у тебя!
– А Сельма?! Я ее не слышу! Почему она молчит?! – дрожащим голосом спросил он и выкрикнул. – Сельма!
– Все хорошо с ней! Не ори!
Блейк поднялся, но, почувствовав, как вдруг ослабели ноги, снова опустился на пол. Напряжение, не покидавшее с утра, схлынуло, оставив противную слабость и дрожь.
Блейк отложил в сторону нож и принял из рук жены кувшин с водой. Забежавшая следом четырехлетняя дочь проворно взобралась на ящик и с интересом уставилась на висевшие на стене кузнечные инструменты.
Миловидным лицом, черными волнистыми волосами и темными большими глазами Аластриона пошла в мать, что Блейка очень радовало. Будь она похожа на него – это была бы сущая трагедия. Он был некрасив: выпуклые водянистые глаза без ресниц напоминали глаза мертвой рыбы, крупный нос с двумя горбинками и широкими ноздрями нависал над жесткими, растущими в разные стороны, усами, а выдающуюся нижнюю челюсть не могла скрыть даже густая борода. Да, будь дочь похожа на него, было бы трудно удачно выдать ее замуж. Разве что за соседского сына плотника. Пятилетний Олаф уже сейчас страшен как черт и, взрослея, прекрасней не становился. Плотник Эммет однажды поделился подозрениями, будто драгоценная женушка Петула изменила ему с кем-то из преисподней.