Сатир не мог уяснить для себя, откуда у обычного прораба могут быть такие развёрнутые мысли. Сам он никогда не забирался в своих рассуждениях так высоко. Ему хватало практических задач, которые ежедневно ставил перед ним бизнес. Нужно было думать о множестве разных дел, постоянно кому-то звонить и отвечать на звонки, раздавать задания и всегда иметь в виду свою выгоду. За ним стояла жена, дети, любовницы, трудовой коллектив… Он чувствовал свою значимость для всех этих людей и тайно гордился своим статусом. Впрочем, сознания его вполне хватало для того, чтобы не считать себя богом, понимая всю хрупкость и временность своего привилегированного положения. Но отец…
Отец пребывал в другом измерении, даже когда руководил людьми, жил со своей женой, общался с подрастающими сыном и дочерью. Его молчаливость и сосредоточенность иные называли холодностью, но это, как догадывался теперь Казимир, была всего лишь потребность в бесконечном внутреннем монологе. Там, внутри отцова сознания, уже вырисовывались контуры будущей книги, уже вызревали идеи, готовые прийти в этот мир, чтобы изменить чьё-то мировоззрение раз и навсегда.
Сатир сидел возле могилы отца вместе с сестрой Дианой и глядел себе под ноги, как будто там лежал некий смысл этой скоропостижной смерти. Они пили коньяк, закусывая его горьким шоколадом. Им обоим казалось, что всё произошедшее иллюзия – сон, видение, фильм… Сознание хваталось за привычные для него поручни, но тут же отпускало их, понимая, что поручни эти гнилые и никого не спасут. Диане постоянно звонили подруги, а Сатир выключил свой телефон, чувствуя, что разговоры с другими людьми сейчас неуместны. На могиле они просидели до позднего вчера, потом вызвали такси и вернулись в город, где их ждала самая обычная жизнь.
Похоронив отца, Каровский ясно ощутил, что стал свободен – как будто вместе с отцом из его жизни ушёл надсмотрщик, всюду следивший за его деятельностью. При этом Сатир знал, что надсмотрщика он придумал себе сам, что отец никогда не давил на него так, как давят иные отцы на своих сыновей. Но всё же Сатиру стало легче без отца… Теперь не нужно было думать о его мнении, о его душевном спокойствии… Сатир остался с жизнью один на один и решил отныне делать лишь те вещи, которые постоянно сопровождали его в виде потаённых идей, планов и концепций. Теперь он мог заняться опасным творчеством без чувства вины.