Ю.Б. резко провел рукой по лицу, будто стирая невидимую паутину, и тут заметил странность: рука в отражении двигалась чуть медленнее, создавая эффект запаздывания, как при плохой синхронизации звука с изображением. Ю.Б. моргнул, и зеркальная поверхность подернулась рябью, словно стояла не в раме, а в камышах осеннего пруда.
Когда рябь улеглась, из зеркала на него смотрел человек в черном сюртуке – коренастый, с вьющимися волосами и баками, с лицом, на котором досада и насмешка смешались в причудливой гримасе.
– Чего уставился? Будто привидение увидел, – произнес Пушкин голосом, в котором ожидаемая велеречивость сменилась хрипловатым, чуть надтреснутым тембром с легким южным акцентом. – Или ты думал, я должен говорить пятистопным ямбом?
Он потрогал себя за кудри жестом, совмещающим нарциссизм и раздражение:
– Просадил вчера двести рублей в карты и сегодня пишу, как проклятый – долги, батенька, жена требует на новое платье, а тут еще цензоры мои строки кромсают… – он вдруг рассмеялся. – Но вижу, у тебя тоже физиономия кислая, словно сливу неспелую надкусил. И скажи мне, что это за адская машинка? – Пушкин кивнул на телевизор.
Ю.Б. открыл рот и закрыл его, как рыба, выброшенная на берег. Ощущение реальности ломалось, превращая комнату в театральную декорацию, где куски стен могли в любой момент рухнуть, открывая закулисье.
– Ты – Пушкин, – произнес наконец Ю.Б., чувствуя себя дураком.
– Редкая наблюдательность, – Александр Сергеевич саркастически приподнял бровь. – А ты, судя по унынию, актер, не получивший роли. Что? Обошли при дворе? Или публика не хлопала достаточно громко?
За спиной Ю.Б. странно зашелестело – он резко обернулся. Страницы книги на столе перелистывались сами собой, рывками, словно под порывами ветра из несуществующего окна. Страница открылась на «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», и буквы, казалось, выпирали из страницы, как вздувшиеся вены на предплечье.
– А, «Памятник»! – Пушкин фыркнул, как рассерженный кот. – Знаешь, сколько государь заплатил за него? Ни копейки! Зато потом – медаль на шею и похлопывание по плечу, мол, какой хороший мальчик, восхваляет свершения наши. А я после писал в дневнике, что «Памятник» совсем о другом! – он вдруг понизил голос почти до шепота. – Честно тебе скажу: в те дни, когда получал милости государевы, я и сам верил ненадолго, что это и есть признание. А потом… – он махнул рукой.