– Так связать если? – издалека крикнула мать.
– Пусти.
– Нет, не пущу, – тут ему пришлось перейти на «ты».
– Пусти, жарко.
– Вре-ееешь… Убежишь еще.
Она вся горела от возмущения, но ничего не могла сделать в тесноте его хватки. И далеко не сразу до нее дошло, что он уже не казнил, а как бы обнимал. Шарил ртом по шее, по ушам. Прислушалась, затихла. Хоть и сделала из нее жизнь неизвестно что, но она же все-таки женщина. Закинула руки ему за шею. Обниматься спиной – это дурь какая-то. Акробатический этюд. Сколько времени прошло – неясно. Они были в полном угаре. Весна плескалась, звенькала и ехидно заглядывала в форточку. Звуки шли отовсюду, отражаясь, двоясь, ленивый гавк собаки, стукот по железке и бумц-бумц – музыка от клуба. Глупая, неистребимая весна. Ах ты, котенок.
– Трудно будет с тобой, Алфеева.
– Почему это?
– Ревнивая ты очень.
– А ты! Ах ты…
– И не дерись. Поздно. Счастье уже случилось.
Она помолчала чуть и вдруг как застонала, завыла, зажав рот.
– Тихо! Тихо, Алфеева, что ты как бешеная?
– Ребееенок… Ребенок ушел, а я тут…
– Да не беги, распотрошенная, застегнись!
На крыльце его, конечно, не было. Тихо моросил дождь, вокруг дальнего фонаря желтело сияние. Она пометалась за воротами, вернулась и встала у окна.
– Ну, не реви. Всю ночь так и будешь стоять? Может, разденешься?
– Ты не поймешь, Хазов. Это не дитя, это мой спаситель. Он доверился мне, а я. А я-то сразу о нем забыла… Это мне так даром не пройдет!
Хазов это все слушал, слушал, потом встал, разделся. Снял с нее куртку, умыл под рукомойником, нагрел чайник.
– Ну-ка, сюда глянь.
В ее колких серых глазах плескался ужас. Чашка стыла, остывала.
– Э, молодежь. Помирились либо? – это вошел отец Хазов, чувствуя, что уже можно.
– Да, пап. Тебе чаю надо?
– А то нет! Не паавжнали из-за вас. А че плачете?
– Да ребенок запропал, убежал куда-то.
– А-аа. Ето не ребенок, а целый мужик, Лексой звать… Уложила его мать наверху. Нукось, мы его отпустим в ночь? Там давай, на плите лепехи мать наварнала. Да в шкапике достань, сам знаешь. Лей побольше мне. Эх, мать-то спит.
– И мне, и мне, – завеселилась Алфеева, – и побольше.
В дверях показалась заспанная мать в халате.
– А мне-то можно?
Хорошо посидели, по-человечески.
Через неделю Хазов и Алфеева с Лексой съехались. Хазов ей только на легкие вызова ходить разрешал, а к лежачим сам, их ведь ворочать надо. А у самого лежачего дедушки, который Хазова Пантелеймоном-исцелителем звал, радость – внука из тюрьмы дождался! Свиделись!