Все эти мысли варились и закипали в моей голове, пока голова Нинки на тонкой шейке моталась из стороны в сторону от пощечин Михал Саныча. От нее прямо-таки веяло могильным холодом. Конечно, мы не любили ее, презирали, а порой и ненавидели, но представить, что Нинка больше не посмотрит на нас, не наябедничает… Ох, что будет!
А ее родители? Я их видела на собрании, когда Михал Саныч разрешил мне присутствовать, как взрослой. От Нинки пришли и мама, и папа. У мамы было опухшее лицо, будто она долго плакала, красные глаза, и она беспрестанно терла кончик носа, отчего тот тоже покраснел. Папа смотрел исподлобья, мрачно, как какой-нибудь коршун. Он скрестил руки на груди, а под конец собрания совсем низко опустил голову и захрапел. Нинкина мама толкнула его в бок, на что он немедленно, не открывая глаз, выдал ей затрещину. Остальные родители промолчали, но чувствовалось, как им неловко.
Нинкиной маме тоже стало неловко, она сжалась и захлюпала красным носом. С собрания они, тем не менее, ушли под ручку и слегка покачиваясь, будто под неслышную музыку. Я подумала, что у них, наверное, какие-то неприятности.
– Одна у них неприятность, – вздохнула моя мама, когда по дороге домой я спросила, что она думает о Нинкиных родителях. – Водка называется.
Мне тогда стало до смерти жаль Нинку, но на следующий день она снова заложила нас, когда мы списывали домашку в туалете, и жалость прошла.
Тут веки у Нинки задрожали и медленно приоткрылись. Карие глаза уставились на Михал Саныча с удивлением, перерастающим в ужас. Она, видно, быстро поняла, как теперь ее будут дразнить, и так густо покраснела, словно из бани вышла. Химик помог ей сесть и басовито посоветовал:
– Ты подыши, успокойся. Ничего страшного не случилось. С каждым бывает.
Она кинула на нас выразительный взгляд, словно всех сгребла в одну сеть, а мы молча уставились на нее. Хотя видно было, как у Алины, например, так и просилась на лицо гаденькая ухмылка. Нинка, конечно, была ябедой и плаксой, но мне показалось, что издеваться над ней сейчас – даже как-то низко.
А она неожиданно вскочила на тощие ноги, похожие на ходули, и выбежала из класса.
– Нина! – Михал Саныч поспешил за ней, оставив нас одних.
– О-бал-деть! – по слогам, нарочито медленно выговорила Алина. – Ну Баранкина дает, думает, самая хитрая! Небось домашку не сделала, а Михал Саныч сегодня с начала списка обещал пойти, вот и устроила себе «освобождение».