С каждым днем, с каждым новым чихом, его коллеги становились все более похожи на членов тайного общества, изучающих загадочные знамения и предсказывающих будущее по чихательной активности Евлампия. Они вели подробные записи в блокнотах, составляли графики и схемы, пытаясь уловить хоть какую-то закономерность в этих загадочных проявлениях. Существовала даже неофициальная должность «чихолога», которую по совместительству занимала секретарь Ирина, проявившая недюжинные способности к анализу и, как это ни парадоксально, к распознаванию самих предвестников приближающегося чиха. Ее наблюдения, записанные мелким бисером в толстую амбарную книгу, стали для офиса своеобразным барометром, определяющим атмосферу дня: «резкое усиление вибрации монитора – быть чиху с последующей перестановкой папок в архиве», «едва заметное покачивание люстры – жди появления в столовой несъедобного желатина», «легкое посвистывание из-под двери кабинета Евлампия – не открывать окна, ибо может занести казусного вида бабочку».
Но главное, кто больше всего страдал от чихов Евлампия, была Ирма Перечница, секретарша с волосами цвета корицы, заплетенными в тугую косу, которая, казалось, сдерживала ее бурный темперамент, и взглядом, способным прожечь дыру в броне танковой башни. Она постоянно с тоской наблюдала за Евлампием. Ее глаза, обычно лучистые и искрящиеся неподдельным энтузиазмом, были полны тревоги и какого-то обреченного смирения. Она уже давно и безнадежно была тайно влюблена в этого неуклюжего добряка. Влюблена в его нелепые шутки, в его робкую улыбку, которая, казалось, могла растопить лед в сердце любого, и даже в его постоянную рассеянность. Но его вечные, непредсказуемые чихи не только сводили ее с ума, раз за разом повергая в пучину отчаяния, но и вносили в ее размеренную и предсказуемую жизнь некую хаотичную непредсказуемость. И эта непредсказуемость, с одной стороны, пугала ее, а с другой – притягивала, как магнит.
И вот только вчера, после его очередного "апчхи", все офисные кактусы, эти колючие и молчаливые хранители тишины, словно сговорившись, вдруг запели. Их голоса, низкие и хриплые, звучали, словно проигрыватель, заевший на старой, поцарапанной пластинке. Но самое удивительное было то, что они пели песни Высоцкого, выдающегося советского барда, чьи проникновенные стихи и эмоциональная манера исполнения были известны всем и каждому. Слова песен, наполненные тоской, протестом и надрывом, странным образом диссонировали с офисной атмосферой, создавая некую сюрреалистическую картину. Один из кактусов, с особо крупными и острыми иглами, исполнял песню “Охота на волков”, словно его самого загнали в угол, другой, более приземистый, с мелкими иголочками, хрипел “Кони привередливые”, словно оплакивая ушедшую молодость, а третий, самый высокий и стройный, заводил “Балладу о любви”, словно тосковал о своей покинутой родине, в каком-то далеком, знойном уголке планеты. Мелодии, правда, были несколько фальшивыми, с хрипотцой и дребезжанием, словно сами растения страдали от мучительной ангины, но тем не менее, этот неожиданный концерт, столь необычный и странный, не мог не вызвать удивления, любопытства и даже некоторого страха у всех, кто его слышал.