«Не может быть, чтобы все это произошло из-за меня» – промелькнула мысль в его голове, пытаясь убедить самого себя в нелепости происходящего. Но иррациональность происходящего, абсурдность ситуации не оставляла места для сомнений, она словно тяжелая печать легла на его разум. Ирма, с ее любовью к драме, склонностью преувеличивать, в этот раз, кажется, была права, как это ни было печально. Его проклятая аллергия, которую он проклинал всем сердцем, только что, возможно, совершила маленькое чудо, изменив ход футбольного матча, изменив историю. Но этот же “чудо-чихание” также, скорее всего, ввергло его в водоворот совершенно необъяснимых, пугающих и, возможно, даже опасных событий, от которых он, как ему казалось, уже никогда не сможет избавиться. И теперь ему предстояло расхлебывать эту кашу, в которой, как он понимал, он был главным виновником.
Глава 2. Лаборатория чудес и теория чихательной невероятности
Неделя, словно призрачный сон, пронеслась вихрем, оставив в памяти Евлампия лишь смутное ощущение дезориентации. Его привычная жизнь, до этого размеренная и предсказуемая, состоявшая из монотонных будней в архивных залах и тихих вечеров, проведенных за чтением, внезапно превратилась в бурлящий водоворот событий. Эти события казались ему такими же нереальными, как грезы, что посещали его после чашки крепкого чая с мелиссой. Он словно перенесся в параллельное измерение, где законы физики и логики, казалось, потеряли свою силу, где обыденность уступила место странности, а его собственные, ничем не примечательные, чихи стали ключом к разгадке самых сокровенных тайн мироздания.
Вместо привычного кабинета архива, с его приглушенным светом и пыльными стеллажами, Евлампий обнаружил себя в помещении, напоминавшем то ли съемочную площадку фантастического фильма, то ли мастерскую безумного гения, только что завершившего свои последние эксперименты. Это была “лаборатория” Григория Парадоксова, или, как про себя окрестил ее Евлампий, “лаборатория чудес” – правда, чудес с изрядной долей тревоги.
Помещение представляло собой хаотическое скопление столов, уставленных самыми разнообразными приборами, некоторые из которых выглядели вполне стандартно, а другие, казалось, были собраны из подручных материалов и больше напоминали причудливые скульптуры современного искусства. Все это изобилие было густо переплетено проводами, словно тонкой паутиной, опутывающей все поверхности, и загадочными мигающими лампочками, которые пульсировали в такт непонятным ритмам, словно глаза невидимых наблюдателей, следящих за происходящим. Из закоулков лаборатории доносилось тихое гудение, шипение и потрескивание – симфония звуков, которую, как утверждал Григорий, мог по достоинству оценить лишь человек, наделенный “особым слухом к квантовой механике”. Евлампий, напротив, ценил тишину и шелест страниц, а какофония научных изысканий вызывала у него лишь беспокойство.