И тут появился Васа.
Как и во сне, неторопливо он выплыл из самых глубин и замер, не моргая. От его водянистого взгляда стало не по себе, как когда хватала за ногу незримая водоросль; Васа булькнул смехом. Тело его сверкало чешуёй.
– Ждал меня, старик? – пропыхтел многоголосо водяной.
– Васа… – одними губами прошептал старик, пятясь.
– Как погляжу, ты встретился уж с моей гостьей, – проговорил неспешно водяной, указывая скользким пальцем на мокрые отпечатки рук, будто въевшиеся в края лодки. – Настасья…
Старик смолчал, и горьким было это молчание.
– Её душа принадлежит теперь мне, – продолжил дух. – Но я могу вернуть её. Не просто так, – добавил он, едва заметив, как старик поднял голову и как вспыхнули его глаза, – за определённую плату. И вернётся к тебе твоя доченька ненаглядная.
– Чего ты хочешь? – только и просипел старик.
– Принеси мне чужую жизнь, и я верну твою дочь, – сказал водяной. – Кто-то должен занять её место в моём царстве. Всего одна жизнь.
И старик проснулся.
В лачуге было тихо, как и всегда в последние одинокие годы.
***
Луна холодно блестела на поверхности застывшего, как во сне или в ожидании дурного, озера, делая её похожей на огромное серебряное зеркало. Старик медленно грёб к центру озера, где вода была особенно глубокой, непроглядно чёрной, в какую если всмотреться – вдруг приметишь краем глаза то юркий хвост гигантской рыбы, то человечье лицо, нисколько не похоже на твоё собственное, то ещё какую неописуемую гадость, что хочется зажмуриться и никогда не помнить. Так рассказывал ещё батя, так помнил и сам рыбак: сколько он здесь провёл времени, сколько рассказал чудных и всегда беззлобных историй местным духам, прежде никогда не показывавшимся; окромя него, мало кто рисковал появляться здесь. Озеро считалось нечистым: идеально круглое, слишком уж тихое; про него, конечно, слагали дурные легенды, но рыбак знал, как надо дружить с местными, чтобы не огорчать их. Верил, по крайней мере, что знал, и прежде у него получалось…
В лодке напротив сидела Марья.
Их всегда называли Иван-да-Марья.
Старая, как и он, дряхлее гнилой осины, совершенно слепая, полоумноватая, так и не ставшая ни матерью, ни женой, с лицом, исчерченным морщинами, и с взглядом жалобным, как у потерявшегося котёнка, и слепым; он разбудил её посреди ночи, сказал, чтоб шла следом, и та пошла. Она всегда его слушалась, и сейчас, не зная, что её ждало, теребила беспокойно край ночного платья, что-то бормотала себе под нос – не то молитву, не то опять пермяцкое заклинание, не то просто пыталась успокоить себя монотонным гундежом.