Гегель в этом стремлении к свободе не был чужд искренней экзальтации и энтузиазма – говорил об «омоложении» абсолютной идеи (французские события, открытия Канта) [24, 80]. Верил, что «революционная и наполеоновская Франция – пример и наука. <…> Германия, благодаря глубинам своего духа, добьется большего, чем учитель» [24, 244]. И тут можно предположить, что Гегель угадал национально-патриотические чаяния немецкого народа еще в первой половине XIX века. Это националистическая жажда расцвета немецкой нации, всемирного взлета Германии, явления немецкого «Наполеона». Есть перекличка и с иудейским ожиданием Мешуаха. С тем только исключением, что в ХХ веке «Наполеон» Германии, к несчастью для Германии, Франции, России, Англии, США и почти всего мира, явился.
Этот взлет Германии (а Гегель ее называет единственной достойной преемницей античной и всей постантичной философии) требовал от немецких философов и ученых «дерзновения в поисках истины» и «веры в могущество разума» как «первого условия философских занятий» [18, 83]. Первый шаг, в понимании Гегеля, был сделан Иммануилом Кантом. Одного из своих законных сыновей Гегель назвал «Иммануилом».
Но возвратимся к Stiftу. Молодые штифтлеры «вместе пили и пели в трактирах, заигрывали с барышнями, устраивали мальчишеские забавы» [24, 71]. Девизами лета у Гегеля были то «вино», то «любовь». Но и отлично учились – изучали Св. Писание, различные науки, древние языки – «еврейский, греческий, латинский» [24, 64]. Д'Онт пишет, что Гегелю «запаса цитат из Писания …хватит на все случаи жизни» [24, 64].
После двух лет обучения в Штифте Гегель стал магистром философии; а после трех лет – «кандидатом по теологии» [24, 90].
Е. Аменицкая в предисловии к «Феноменологии духа» (1913) приводит девиз Гегеля: «Стремитесь к солнцу, друзья, чтобы быстро созрело счастье человеческого рода. Если вы, прорываясь к солнцу, утомились, и то хорошо! Тем лучше будете спать!» (из Hippel, 1781) [2, V]. То есть это зов к прогрессу, к разуму, счастью всего человечества. Маркс и российские большевики с очевидностью тоже жили этой идеей.
Идейно-духовная революционность молодого Гегеля контрастировала с внешней прозаичностью, причем в такой степени, что даже близкие люди оставались обманутыми или хотели быть обманутыми. В гимназии он слыл истинно «благоразумным юношей». А его товарищи по Штифту видели его прежде всего середнячком. Гельдерлин вспоминал о нем так: «Человек со спокойным прозаическим рассудком». Шеллинг тоже отзывался аналогично: «Чистый образец внутренней и внешней прозы» [2, XIII]. То есть