– Знаешь, батюшка, что есть ещё в северных лесах те, кто со старыми богами связи не растерял, кому ведомо то, что ведомо сухим пням, чернозёму и низкой траве, – от этих слов Агафьи селяне притихли, а она продолжала гнуть своё. – Каждый в Муроме знает, что в чащобе и по сей день живёт древняя старица-ворожея, общающаяся с Лешим и русалками, Водяным и кикиморами с топей. Ей надобно отвезти нашу Снегурочку.
– Снегурочку! – звонко поддержал малец Еремей.
– Не знаем мы, что за силы подкинули её нам, батюшка, – продолжала убеждать попа Агафья. – Не знаем, благо с ней нам уготовано или худо. Пусть старица посмотрит.
– Яга проклятая, господу неугодная, старуха окаянная твоя. Ведьма, а не ворожея, – выкрикнули из толпы.
– Ве́щица, ворующая детей из утроб материнских, – поддержала суеверие баба. – Вылетает из дома и попадает в чужие дома через трубу. Вместо вынутого ребенка вещица кладёт матери голик в утробу, отчего та всю жизнь мучается болью в животе. Младенцев вещица жарит и ест, недоносками она только и питается. Летает по ночам, превратившись в бесхвостую сороку. Голова её отделяется от рук и от нижней части туловища. Верхняя половина тела становится сорокой и вылетает в трубу, а нижнюю свою часть вещица прячет под поганым корытом. Боится только мужчин. Знает, что ежели тот повернётся к ней задом и, нагнувшись, посмотрит между своих ног, то она упадёт наземь.
– Не болтай, куёлда! – осекли суеверный рассказ мужики.
Ярослав протиснулся сквозь толпу, улыбнулся и кивнул Ладе, подошёл и взял за руку. Тут колдовское любопытство и увело его взор за плечо наречённой. Он увидел серебристые локоны торчащие из-под армяка. Ярослав отодвинул Ладу в сторону и шагнул, став вплотную к телеге.
– Яга твоя, Агафья, и так уж богом и миром наказана, господом – уродством, людьми – изгнанием. Уповая на милость её, грех ты на себя и семью свою берёшь, – сказал поп. – Да и кто повезёт несчастную деву спящую в глухую северную чащу?
Ярослав смог наконец рассмотреть таинственную виновницу столпотворения. Укутанная в грубую шерсть, она была белее снега. Ресницы и брови поблёскивали как хрусталь, а невероятно-длинные волосы металлической гладью мерцали даже в тусклом свете. Лиловые губы сжались, щёки впали, подчёркивая изящество её скул и аккуратного носика. Дышала она глубоко и ровно, медленно и беззвучно. Только пышная грудь, поднимающая над собой армячный покров, выдавала в ней жизнь.