Пока он говорил, пристав с доктором изучали записку.
– Тут ни одного слова нельзя уже прочитать! – то ли с разочарованием, то ли с облегчением постановил Василий Никандрович. – Ничего не понятно. Одни обрывки: «худо…», «вино…», «…щить». Худо ему от вина или что тут написано?
– А вот тут сверху листа, посмотрите: «…ерина влас…» – склонился над листком Самойлов.
– Власти ругает? – нахмурился пристав.
– Полноте, – весело отмахнулся Лев Аркадьевич. – Не хватало нам еще покойника в революционеры записать. А что, это забавно! Я как-нибудь на досуге поразгадывал бы эту шараду.
– Извольте, если располагаете досугом, – проворчал пристав. – Только я этот обрывок должен сейчас приобщить к делу. И учтите, что Карпухинская родня вам не скажет спасибо, если будет установлено, что это предсмертная записка.
– Справедливо! Иметь самоубийцу в роду никому не желательно, – отозвался Лев Аркадьевич и бодро поднялся на ноги. – Но вот упрек в том, что у меня много свободного времени, не принимаю. Устройте ледник и держите своих убиенных у себя. И в следующий раз везите судебного врача из Петербурга. Он вам даст полное заключение. А меня больные ждут. Они, в отличие от несчастного голубятника, еще живы и нуждаются в помощи.
Доктор откланялся, за ним поспешил покинуть полицейский участок и Иван Никитич.