Услышав вой, Костомаров настороженно приглушал керосинку, отворачивался от койки Павлова и доставал футлярчик. Затем боязливо оглядывался, словно кто-то из проигравшихся только и ждал, чтоб выкрасть брошь. Убедившись в приватности, он открывал футляр, задерживал дыхание и осторожно вглядывался в блеск крошек-камешков. Каждый раз казалось, русалка только вылезла из воды похвастаться красотою. Отрадно было на душе Костомарова, покуда не объявлялось воспоминание, что с русалкой придется расставаться. Зато, как сестрица обрадуется, можно будет не переживать о будущем! А то этих майоров в Москве, ждущих повышения… «Да к черту!» – расстраивался Костомаров, тяжело выдыхал и с горечью захлопывал футляр, надеясь, что воспоминание не объявится завтра. И оно не объявлялось. А потому он аккуратно поворачивал футляр к окошку и вместе с русалкой разглядывал звезды, гадая, о чем думала маленькая? Вид у неё трагичный. Лицо вытянуто, глаза широко раскрыты, точно через секунду случится неминуемое. «И что такое это неминуемое?» – спрашивал у ночи Костомаров, но из-за стука колес не слышал ответа.
Бывало, доставал футляр и днем, когда на стоянках офицеры гнали солдат курить на перрон, а то от дыма резало глаза. Те только и рады: воздухом подышали, покурили и водки раздобыли – красота! Те, кто стояли под окнами, гремели байками и осатанело ржали, будто царь велел в крупных городах за смех казнить. Костомарову казалось, от солдатских баек личико русалки становилось грустнее и грустнее. Он старался поднять ей настроение, рассказывая, что шутки ради придумал байку, и та разлетелась по всем составам. Мол, один ловкач за полпути умыкнул столько курей, что будь другие времена, его бы каждый день до старости казнили. И бегали солдаты, повторяли подвиг, подсчитывали, сколько раз с головой расстались бы… Другая байка была не выдумкой вовсе: один полковник на долгих стоянках отправлял солдат воровать сено и по прибытии в Маньчжурию продал его, а то там кони с голоду передохли бы. Заработал ни много ни мало, а тысячу рублев, которые тут же домой отослал.
Павлов возвращался, подкрадывался и выкрикивал, что Костомаров всякий раз футляр чуть не ронял:
– Что, Константин Григорьевич к койке прирос, боишься, азарт проймет? – и смеялся, толи по-доброму радуясь, что хоть чья-то фамилия не попала на карандаш Серебрянникова, то ли зловеще прицениваясь к броши и представляя игру с ней на кону.