– Да я все понять не могу, чего он так цену сбросил?
– Услыхал небось, что мы назавтра уезжали, и решил, что за нее никто так много не заплатит, вот и решился, – без капли злорадства отвечал Павлов и добавлял: – А может, краденная?
– Краденная, это, конечно, нехорошо… Но красивая какая, а?
Павлов неуверенно улыбался, кивал, как ребенку, которого не хотелось обижать, но тот видел страх в глазах и не понимал: а чего бояться? А боялся Павлов одного: вдруг после контузии Костомаров навсегда блаженным останется? Улыбался русалке, точно живой. Не помнил, как кричал «в атаку!», да так, что японцы разбегались. А теперь он часто рассеяно смотрел в пространство, словно пытался сосчитать мошкару. Павлов заботливо спрашивал: «Что-то мерещится?» Костомаров многозначительно кивал и утыкался взглядом в другое место снова считать. Хоть врачи ничего не обещали, но Павлов таил надежду однажды взглянуть на Костомарова и понять по глазам – он снова тот, за кем можно пойти в атаку.
До Москвы оставалось два дня ходу, и Павлову, наконец, удалось обыграть Серебрянникова. Весть разлетелась по всем вагонам, и даже Костомаров отправился в злосчастный шестой, дабы посмотреть на полковника. Однако, как ни старался, а не получалось, накурено было —дальше локтя не видать. Гвалт стоял такой, что мыслей собственных не услыхать, и все же Серебрянников докричался и потребовал, чтоб на стоянке все до единого вышли курить. Солдаты и так собирались, водка-то не деньги, которые переходили из рук в руки, она после третьей пары заканчивалась. Они уходили, дразнясь «Серебрянников лишился серебряников», кто-то ставил рубль, что полковник в петле удавится, когда проиграет все нажитое. Павлов ставил десять, потому что слыхивал, как Серебрянников говорил другому полковнику, как удавится, если проиграется.
– Стой, Кость, не уходи, – задыхался от злобы Серебрянников. Он силился держать лицо, все-таки воробей стреляный, а потом как вдарил кулаком по столу, зверски выругался и взглянул так, что Костомарову сделалось страшно. – Чтобы этот… обыграл меня? Да в жизни не поверю! Он жулик, черт его раздери, я тебе говорю, жульничал! Ты это, брат? помоги поискать, где эта скотина карты прячет, а я в накладе не останусь, ты же меня знаешь?
Костомаров неуверенно кивнул. При взгляде на Серебрянникова ему хотелось произнести слово «друг», да язык не поворачивался. Страшило, как за долю секунды человек стал одержимым. Раньше строгое офицерское лицо с благородным подбородком – внушало уважение, теперь же походило на морду изголодавшегося зверя, оно осунулось, губы скукожились, щеки впали, а вместо огней азарта в глазницах поселилась злоба. Серебрянников порыкивал, часто дышал ртом. Взгляд, который в сторону не отводил, даже когда врагов руками давил – отныне вечно находился в движении. А когда углядывал что-то подозрительное – вонзал туда когти, рвал матрасы и неустанно повторял: «Не могло быть у этой скотины таких карт!» – и с каждым разом фраза звучала отрывистей и злее. Костомаров побаивался, как бы Серебрянников не выхватил саблю и не исполосовал Павлова, когда тот вернется. Но вместе с Павловым вернулись и солдаты. Серебрянников силился вернуть благопристойный вид, но как ни старался, а по взгляду было ясно – промотается, а коль азарт не обуздает, так будет играть, пока в долги не влезет или сдуру, никого не позовет на дуэль.