Павлов ринулся в сторону извозчиков, вклиниваясь меж одних людей, меж других, протискиваясь, спотыкаясь и чертыхаясь, иногда перепрыгивая чемоданы и дурацких собачонок – чёрт бы их побрал! А когда слышал ругань в свой адрес, бросал через плечо горсть ругательств, от которых женщины задыхались гневом, а когда вспоминали, как дышать, – требовали у мужчин что-нибудь с этим поделать. Да было поздно – Павлов разогнался так, что его не догнала бы самая быстрая лошадка. Он загнал себя до того, что чуть не выплюнул лёгкие. А когда остановился, чтобы отдышаться, – согнулся и услышал, как застучало барабаном сердце и поползло в сторону рта. Стало страшно: вдруг выпрыгнет? И в момент, когда Павлов делал глубокий вдох, его схватили за шкирку, как мальчонку, и затянули в карету.
– Э, куд-а, ско… – Павлов проглотил недовольство, увидев мрачное лицо Костомарова, затем растерянно огляделся, сел поудобнее и ждал, кто первым заговорит.
За час Костомаров ни проронил и звука. За два единожды оглядел руку, будто задумался о последствиях, и как-то неопределенно кивнул, что Павлов решился заговорить.
– Зря бежим, ой зря, все бы подтвердили, что он на меня хотел наброситься…
– Не знаю, не знаю, а те, которым не досталось трофеев, сказали бы из-за обиды другое.
– Ум-г!.. – удивился Павлов и прикусил губу.
– Не бойся, приедем, посидим, обдумаем, как поступить… – растерянно произнес Костомаров, и Павлов загрустил, ведь на мгновение показалось, что к старому другу наконец-то вернулась память и былая уверенность.
Иногда Павлов поглядывал по сторонам, ища подсказку в пейзажах. Но, как назло, то небо было чистым, то кругом хоть шаром покати, даже не стоял кривой домишка, где во дворе сушились вещи, и, может, брюки колыхнуло бы ветром, и Павлов побежал туда, куда они указывали. Не было ничего. Никаких барашковых облаков, скачущих в сторону, куда можно сбежать. Никаких зазывающих криков. Даже лес был нем, словно все вокруг молчаливо потешалось над Павловым.
Иногда Павлов ронял взгляд на сердце, возле которого во внутреннем кармане лежал футляр. Если до убийства Серебрянникова он помышлял вернуть брошь в знак благодарности за деньги, данные на отыгрыш, то теперь побаивался. Он не хотел, чтоб в Костомарове селилось гадостное чувство, будто это взятка, будто это плата за соучастие в убийстве. А потому, покуривая, Павлов выдыхал грузные мысли и принимался сызнова в них копошиться, подыскивая другой предлог отдать брошь.