Земляника для сына по Млечному пути - страница 17

Ефим уж помер к этому времени, допился. С кем делила она свои горести и редкие радости? «Вот с ним, – и она ласково посмотрела на портрет красивого мужественного офицера в черном мундире. Только с ним вела разговоры о своей жизни, несправедливости мужа, о вечных унижениях, о своей любви.

Сначала прятала фотографию под кружевную салфетку на комоде. Однажды после задушевной беседы с ним она вдруг поняла, как обрести свободу. Через несколько дней хоронили Ефима. Пьяный, он выпил какую-то ядовитую жидкость перепутав бутылки. Придя с похорон, она впервые свободно беседовала с человеком на портрете. Она призналась. Как полюбила его глаза, строгий взгляд, чеканную походку. Красивый, мужественный человек смотрел на нее строго из-под козырька черной фуражки. Она попросила сделать портрет в районном фотоателье, и повесила на самое видное место.

Перед Пасхой, Рождеством, вытерев пыль, она украшала портрет сухими гроздьями рябины и еловыми веточками. Маня опять вздохнула. Бывало, смотрит, смотрит, не моргая, на это любимое лицо и кажется, что офицер отвечает ей строгим, но и ласковым взглядом… Но об этой любви никто никогда не узнает. Маня забывается сном. Видится ей дорога после дождя, стоит жаркое лето. К её дому идут двое: один в черном мундире офицера, стройный, крепкий, любимый. Другой в белой рубашке, которая красиво оттеняет загорелое лицо и его серо-голубые глаза. Это ее Валера, сын. Она смотрит на них.

– Мама! Мама! – кричит он. – Смотри, с кем я пришел. Маня резко просыпается. Кто-то стучит в окно. – Иду, иду! – говорит Маня, но подняться не может.

– Мама! Вставай! – кричат в форточку. – Вова-то наш! Повесился!

Ценою беспредельной любви стали три могилы на сельском кладбище: Вовы, Валеры, Людочки. Да, Людочки. В роковую Новогоднюю ночь ее зарезал человек, который тоже «бесконечно» любил и страдал от ее неверности.

Тетка Маня умерла в сентябре 2008 года. Болела тяжело. Еще одна изба осиротела. Портрет Штирлица, украшенный веточками сухой рябины, так и висит в простенке между окон.

Этот рассказ был вторым и последним, который я прочла еще при жизни мамы. Прочла и отложила, скупо ответив, что она, как всегда, все приукрасила в своем тексте и что в сельском быту я не видела тонкости любовной линии и трепетности чувств. Своей жесткой рецензией я ее обидела, и она больше не протягивала мне свою тетрадь, да я и не хотела ничего читать больше.