Сейчас мне уже не обидно за нашу «чужеродность», она и мне самой кажется очевидной. Мы жили в другом мире, в котором не было тяжелого деревенского быта, непосильного порой труда, сенокосов и скотины, когда от усталости ты сам становишься той скотиной, которой лишь бы добрести до стойла.
Нам нужно было жить, если уж мы не остались лежать безымянными в том рву грозненского кладбища возле Консервного завода. Если жить, то хоть как-то «привиться», не замерзнуть, не скатиться, не захлебнуться в этом одиночестве судьбы беженцев.
Сибирь всегда была суровым краем, и когда стало тяжко во всей стране, то и деревня, потеряв свой привычный рабочий уклад, стала превращаться в озлобленную старуху: опустели фермы, перестали засевать хлебом и овсом поля, молодежь потянулась в город. Лишенный опоры народ стал пить и тонуть в этой безысходности, часть моих сверстников просто свели счеты с жизнью, сделав это просто и жестко, по-деревенски, повесившись в сарае. Озлобились все, даже природа.
Я пока не могу понять суть человеческой души, а русской души и подавно. Вроде бы мы и свои, а не свои. Так и продолжалось много-много лет.
Часть односельчан относилась к нам с опаской и даже с непонятной надменной брезгливостью. Соседи, в основном пожилые трудяжки-бабы, наоборот потянулись к нам с половиками, валенками, вязанными носками, паренками[1] и шаньгами.
За глаза нас называли «чеченцами», но сейчас мне не обидно, так как в деревнях часто нарекают чужаков по названию тех мест, откуда они прибыли.
Многое было пережито нами бок о бок, пока я училась в институте в Тюмени, а мама с бабушкой жили в том глухом селе с одним фонарем. Так и запомнила я этот фонарь, который освещал лишь маленький клочок деревни, погрузившейся в зимние сумерки, а еще холод и вой собак. Когда тяжело, то и собаки воют как-то безысходно. А я шла, шла, шла на его свет сквозь непроглядную тьму, лишь бы не сбиться с дороги.
Сейчас, спустя годы, я уже не могу разделить нашу жизнь с жизнью в деревне Лобаново. Я больше вспоминаю белый купеческий магазин возле реки, фельдшерский пункт, перед входом в который деревенские всегда снимали галоши. Бабы Мани, Шуры, двоеданский[2] староста Гриня, Окунь и Дарданелла, Скиперские, Шаляпины, Невидимовы.
Героев в этой книге будет много, часть историй я уже забыла, и мне придется звонить оставшимся старожилам и расспрашивать. Только бы живы были и при памяти, поэтому мне нужно спешить.