Она очнулась под утро от холода и сырости. Ночью прошёл дождь. Она не помнила, как оказалась на улице. Наверное, Вовка выбросил ее на крыльцо, закрыл дверь. Подняться у нее не было сил, да и вообще не было никаких чувств. Вот и провалялась на мокром холодном перекрестке в одном платье, без обуви, без платка. Как доползла она сюда – не помнит. Мокрые жиденькие волосенки прилипли к лицу. Неверными движениями она пыталась соскрести их с лица, но пальцы были бессильны. Они просто окоченели. Ноги превратились в бесчувственные палки, платье отяжелело. Кто-то пытался ее поднять: «Вставай, вставай, замерзнешь, мы доведем тебя до дома». Но она не вставала и не хотела вставать. Раньше никто не поднимал ее, когда она оказывалась в таком состоянии, и сейчас ее злило, что кто-кто тревожит её, не дает спокойно лежать в холодном плену, когда можно ни о чем не думать, не вспоминать, не мучиться.

Она попыталась оттолкнуть женщину, склонившуюся над ней, с трудом грязно выругалась. Потом поползла боком по дороге, выплевывая с хрипом ругательства. Она ползла туда, где стоял грязный желтый дом. Там жили убийцы ее сына. Дом приближался, силы прибавлялись. Наконец она смогла встать на четвереньки, и полились потоки грязных ругательств и проклятий, но дом был глух и безмолвен.
Хозяйки выгоняли коров на пастбище и равнодушно смотрели на маленькую грязную женщину, шатающуюся под силой истошных криков:
– Убили моего сына! Убили! Проклинаю, вас тоже когда-нибудь убью! Ишь. Спрятались! – и она, задохнувшись, упала в канавку у дороги и уже не вставала.
Время от времени это повторялось. Приходил ее муж, огромный мужик с маленькой змеиной головкой, хватал мокрую, безвольную жену и тащил домой. Иногда он бросал ее на дорогу, чтоб передохнуть и поудобнее подхватить эту тяжелую, как намокший тюфяк, тварь и нёс ее в гору, где стоял их дом. Ноги ее волочились, бились о землю, цеплялись о камни. Тогда приходилось ее дергать. Он притаскивал жену домой, бросал у порога, затапливал печь. Так как ее тело мешало ему ходить в сени, он со злостью отпинывал её, пока она не оказывалась под лавкой.