Помню дождливый день, окно коридорного пролёта между четвёртым и пятым этажом, покрасневший носик моей девушки, свой зад на подоконнике и вокзальный упрямый повтор песни из чьей-то квартиры:
…Три-и ме-е-ся-а-ца-а зи-ма
И ве-е-ечная весна-а-а!..
Мы с Мариной не обнимались, не целовались и ни о чём не говорили. Мы слушали песню и как бы чего-то ждали. Особенно вздрагивающая от волнения и холода Марина.
А я был невозмутим. Точнее, равнодушен.
Сейчас из всех утюгов нам говорят, что более всего мы хотим жертвовать собой. Видимо, уже тогда я был тем, кого имели в виду утюги. Сейчас мне кажется именно так. Я стоял с девушкой в подъезде между этажами и готовил себя ей в жертву. Зачем? Ради чего? Какого рожна? Неизвестно. Это странно, но рассматривая мутное окно и искоса девушку, слушая дурацкую песню и немного скучая, я уже был готов к тому, что называют семейным счастьем. Мне было лень включить мозги и всё-таки понять, каким будет это счастье. Я со странным восторгом готовился принести себя в жертву.
Наверное, тогда это казалось мне необходимым и естественным.
Я выдумывал себе будущее, совсем не оценивая настоящее. Надо признать, что мы оба его не оценивали. Мне было девятнадцать лет, ей пятнадцать, для нас всё было приключением, но никак не шагом туда, где лежат наготове капканы, колючая проволока и настоящие мины.
И самое странное, что ни мои, ни её родители не одёрнули нас и не дали обычных подзатыльников.
Мы с Мариной были в невесомости, без гравитации и связи с Землёй.
Я не сваливаю вину на других. Я лишь поражаюсь, как охотно мы сами бежали в сторону придуманного и долгого наказания.
Музыка затихла. Стал слышен полусонный шум дождя.
Марина посмотрела на меня, как на учителя у школьной доски, и спросила:
– Я тебе не надоела?
– Перестань, – опомнился я. И вдруг сказал: – Поехали в Москву?
– Нет.
– Почему?
– Это невозможно. Нельзя. И очень глупо.
– Ну и что?
Она улыбнулась, повернулась, поднялась по лестнице к квартире и скрылась за дверью, не попрощавшись. А я поехал домой. Помню, что очень хотел есть и мечтал о горячем душе.
Такие у нас были свидания, ничего не значащие и ничем не кончавшиеся.
Прошли осень, зима, наступила весна. Всё как в песне. Я репетировал в молодёжном театре-студии и учился в техникуме. По ночам писал рассказы и сочинял песенки. Пел их на дружеских вечеринках под гитару. Просто так. Но во мне всё требовательнее заявляло о себе авторское я.