Третьим будешь. Разговоры в Конюшне - страница 9

Шрифт
Интервал

И так было с Галактионом. Недавно я тебе читала стихотворение «Мэри», которое потом стало очень популярным в Грузии.

ЮР Мы его прочтем сегодня еще раз.

БА Да. Пожалуйста.

Сначала педанты, которые слушают грузинскую музыку речи, не понимали, что это по-русски должно стать музыкой, они считали это слишком вольным переводом. Тут неизбежны какие-то потери точного смысла, но они должны быть возвышены, возмещены какой-то другой прибылью.

И это стихотворение «Мэри» в русском переводе, в моем переводе, стало очень знаменито. Ты меня спрашивал о друзьях, что ближе, что выше. Я сейчас вспомнила.

А вот стихотворение Галактиона, довольно точный перевод, называется «Поэзия прежде всего». Дословно.

О друзья! Лишь поэзия прежде, чем вы.
Прежде времени, прежде меня самого.
Прежде первой любви, прежде первой травы.
Прежде первого снега и прежде всего.
Наши души белеют белее, чем снег.
Занимается день у окна моего,
И приходит поэзия прежде, чем свет,
Прежде Свети-Цховели7 и прежде всего.
Что же, город мой милый, на ласку ты скуп?
Лишь последнего жду я венка твоего,
И уже заклинанья срываются с губ:
Жизнь, и Смерть, и Поэзия – прежде всего.

Да, я не сказала, что Борис Леонидович Пастернак, который замечательно переводил грузинских поэтов, никогда не переводил Галактиона.

ЮР Странно.

БА Да.

ЮР Они вообще считали, что невозможен его перевод.

БА Ну, сейчас есть, вот я знаю, замечательный поэт и замечательный человек Владимир Леонович8, он много переводил Галактиона, как-то пошел дальше меня. Но я… как будто все-таки какое-то открытие было. И к этому стихотворению «Мэри» в русском переводе, в моем, привыкли… Ну, вот «Мэри».

Венчалась Мэри в ночь дождей,
и в ночь дождей я проклял Мэри.
Не мог я отворить дверей,
восставших между мной и ей,
и я поцеловал те двери.
Я знал – там упадают ниц,
колечком палец награждают.
Послушай! Так кольцуют птиц!
Рабынь так рабством утруждают!
Но я забыл твое лицо!
Твой профиль нежный, твой дикарский,
должно быть, темен, как крыльцо
ненастною порой декабрьской?
И ты, должно быть, на виду
толпы заботливой и праздной
проносишь белую фату,
как будто траур безобразный.
Не хорони меня! Я жив!
Я счастлив! Я любим судьбою!
Как запах приторен, как лжив,
всех роз твоих… Но бог с тобою.
Не ведал я, что говорю, —
уже рукою обрученной,
и головою обреченной
она склонилась к алтарю.
Следующая страница