Срывали краны и раковины, таскали стопки тазов и решетки водостока, обрывали ручки и защелки, выдавливали оконные рамы вместе с застывшим в них закатом, и многое из этого распадалось на клоки хлебного мякиша, катилось консервными банками, текло водкой и молоком по кафелю, и только иногда, нежности ради, проявлялось легкой тканью на ладонях удивленных жен.
Когда нечего уже было брать, тени аккуратно сбивали плитку в холщовые мешки. По вечерам идешь мимо и слышишь дробное постукивание зубила, точно посреди женского блока кто-то высекает статую Венеры.
Наконец, вот некто из пращуров в ночной прохладе тащит унитаз, тащит основательно – с перерывом на перекур, и мрачный сидит в траве, только огонек от сигареты теплится. Задумчивый сверчок рядом стрекочет, точно на плече сидит, и редким стрекотом пробует тишину. И, вдруг, ни мужика, ни огонька. Никого не стало.
Кто-то, может, вскрикнув, и успел ухватиться за ребра этой самой последней батареи, да унесло его и бросило о землю. До сих пор лежит и стонет, принесите кто-нибудь воды.