– Вы были женаты? – спросил Ханна.
– Да. Когда мне было девятнадцать, родители свели меня с девушкой, которую я никогда раньше не видел, и я покорно зачал сына. – Он посмотрел на Ханну мягким, задумчивым взглядом раскосых глаз. – Вы, наверное, выросли в гораздо более свободной обстановке.
– Как бы не так! – рассмеялась Ханна. – Мой отец был старше моей матери на двадцать семь лет. Бабушка и дедушка ее ему продали. Не буквально, но по сути именно так. Она рано овдовела, у нее был маленький сын, а магазин тканей деда оказался на грани банкротства.
И поэтому пришлось принять предложение старого Билкеса, крупного банкира, финансирующего Дрогобычские соляные копи. Та еще получилась парочка – умный бизнесмен и молодая активистка за права женщин, сионистка, маленькая, незаметная, некрасивая, но очаровательно одухотворенная. Так и появилась я, дитя лисы и соловья, – одним словом, законнорожденный бастард.
– Но развивались вы исключительно по примеру матери, – заключил Нью-Ланг.
– По примеру матери и вопреки отцу, – подтвердила Ханна. – Брак оказался крайне несчастливым. Когда мне было восемь, я шокировала приличное общество, сказав: «Я хочу, чтобы мама с папой развелись».
– Где сейчас ваши родители? – спросил Нью-Ланг.
– Мертвы, – ответила Ханна. – А брат живет в Палестине. Он объяснил мне теорию Дарвина, когда мне было девять. Одно из лучших воспоминаний.
– Вы не состоите в партии?
– Нет. Но я политическая эмигрантка. Опубликовала слишком много стихотворений о стремлениях народа и красных флагах.
– Когда? И где?
– Последние несколько лет. В основном, в Вене.
– Хотел бы я почитать ваши стихи.
– Не стоит. Они мне больше не нравятся. Один критик справедливо заметил: «Больше темперамента, чем жизни».
– Долго вы жили в Вене?
– Со студенчества. У меня были неразрешимые разногласия с отцом, и я просто не вернулась обратно в Польшу. У Маркуса Герцфельда получилось похоже. Мы проводили время в венских кофейнях – все интеллектуалы левого толка. Там был и Джордж Монтини, который состоит теперь в австрийском Коминтерне. Возможно, вы его знаете.
– Поверхностно, – подтвердил Нью-Ланг.
– Раньше он коммунистом не был, – сказала Ханна. – Он напоминал мне Ницше. Кстати: у вас в китайской философии есть столь же поэтичный человеконенавистник?
– Пожалуй, нет, – задумался Нью-Ланг. – Но у нас есть китайский Эпикур, Ян Чжу, живший за триста лет до нашей эры. По его учению, ценность жизни заключается в красоте, музыке, элегантности и комфорте. Официально моя семья придерживается конфуцианства, но мой двоюродный дедушка Минг-Тьен, очень успешный поэт и чиновник, на самом деле был его последователем. Он умер от опиума.