Лаборатория была холодной и безжизненной, как математическая формула. Стеклянные колбы, заполненные разноцветными жидкостями, мерцали под неоновым светом, словно слепые глаза, наблюдающие за Артемом. Уравнения на доске, которые он так старательно выводил, теперь казались ему бессмысленными. Они рассыпались в прах под его взглядом, как будто сама реальность отказывалась подчиняться законам физики. Артем откинулся на спинку стула, стиснув виски пальцами. Наука, которую он боготворил, оказалась клеткой – бесконечно точной, но бесконечно пустой. Она не могла ответить на вопросы, которые жгли его изнутри: «Почему звезды пахнут одиночеством? Почему тишина между двумя людьми тяжелее черной дыры?»
Артем начал медитировать по ночам, когда университет затихал, превращаясь в каменного исполина с пустыми глазницами окон. Он садился на подоконник своего общежития, впитывая дрожь города через холодное стекло, и повторял мантру, найденную в дедовом дневнике: «Сознание – единственная частица, не подчиняющаяся гравитации». Сначала он видел лишь тьму за закрытыми веками. Но потом начались вспышки: словно кто-то рвал ткань реальности, показывая краешек иного мира.
А затем пришел «тот» сон.
Он стоял на мосту через Сену, но вода в ней была не вода, а ртуть – тяжелая, зеркальная, отражающая небо, которого не существовало. Над Парижем плыл не рассвет и не закат, а нечто среднее – сумерки, застывшие в янтаре. Женщины в кринолинах смеялись, их голоса звенели, как бокалы, а мужчины в цилиндрах курили сигары, дым которых превращался в млечный путь. И где-то там, за поворотом улицы, звучал смех – тот самый, что прорезал его сердце в архиве.