Тацит великолепно изображает эти мрачные сцены; однако он избегает чётко выделить революционный дух, который охватил армию и дул из Рима. Германик стал объектом стольких надежд только потому, что люди верили, что республиканские институты и завоёванная свобода восторжествуют вместе с ним и через него. Германик уклонялся от этой роли с постоянством, которого Тиберий едва ли заслуживал; он проявлял весь свой героизм в послушании; он развивал энергию, чтобы не оказаться перед лицом этого грозного противника, что подвергало его ещё большим опасностям; ему стоило больше усилий и крови отказаться от империи, чем, возможно, потребовалось бы для её завоевания или освобождения. Было ли это уважением или ужасом перед мрачной фигурой Тиберия? Это, по крайней мере, слабость малодушного сердца, которое предпочитает долг принца долгу гражданина и свой покой счастью своей родины. Не компрометировать себя – вот высший мотив безобидных существ, которые в конце концов не практикуют никакой другой политической добродетели, кроме воздержания.
Если бы вместо робкой души у Германика была бы смелая душа Веспасиана или любого другого генерала, который обнажил бы меч с возгласом: «Вперед на Рим!» – что бы тогда произошло? Это вопрос, который можно задать, и который одновременно помогает нам понять, насколько справедливой или незаслуженной была невероятная популярность Германика. Нет необходимости напоминать, что нежность римлян к нему проистекает главным образом из воспоминаний о его отце, что письмо Друза постоянно перед глазами всех, и кажется, что выполнение такого проекта – это священное наследство, неистребимый долг. Ожидают не мягкого вождя, а спасителя. Не походы за возвращением побелевших костей Вара, не опустошения, совершенные в лесах Германии, которые лишь раздражают германцев, привлекают сердца к Германику; это тайная надежда у одних, открыто признанная у других, живучая у всех, которая обращает взгляды к Рейну. С момента смерти Августа каждый день ждут новости не о том, что Тиберий вернулся из Иллирии, чтобы принять империю, но что армия Рейна двинулась в путь, чтобы принести свободу. Что бы произошло, если бы Германик, с таким же бескорыстием и большим гражданским мужеством, открыто принял наследство Друза, если бы он заявил, что обещания отца будут выполнены сыном, если бы он отправился во главе всех своих легионов, которые горели желанием вести его в Рим, если бы он двинулся к Италии, объявив о восстановлении сената и трибуната, собраний и магистратур, законов и институтов, с улучшениями, предложенными опытом и полувековым рабством; если бы он, наконец, согласился стать не вторым из императоров, но первым из граждан?