Боясь расстроить племянника, Тиберий назначил его консулом и предоставил ему триумф. Обычно триумфаторы разбивали лагерь за стенами с элитой своих войск и в день церемонии входили через триумфальные ворота, где их ждал сенат, расположившийся вокруг императора. По приказу Германика или по спонтанному движению народа весь Рим устремился за Тибр; все бросились по дороге – мужчины, женщины, дети и старики; город опустел. Кто не знает, с каким энтузиазмом и искусством итальянский гений организует демонстрации? Они шли встречать освободителя вплоть до двадцатой мили. Иными словами, за семь лье от Рима. Разве для того, чтобы посмотреть на длинноволосых немцев и их добычу? Чтобы оскорбить какого-нибудь вождя, прикованного за колесницей? Нет, это было желание получить давно обещанную свободу, которую Германик, как считалось, нес в своих двух руках, это было желание созерцать этого благодетельного героя, возвращения которого было бы достаточно, чтобы Тиберий исчез. Тиберий так хорошо знал намерения римлян, что отправил в путь только две преторианские когорты, а все остальные держал рядом с собой; правда, солдаты вырвались и побежали, чтобы смешаться с радостным шумом толпы. Германик сделал жест, сказал слово, и огромная толпа, пожиравшая его глазами, вспыхнула. Всегда щепетильный, всегда преданный Тиберию, он соблюдал максимальную сдержанность. На своей огромной колеснице он посадил вокруг себя пятерых маленьких детей, чтобы представить глазам лишь нежное и улыбающееся зрелище, чтобы тронуть сердца лишь чувствами отцовства и памятью о домашних добродетелях. Люди встретили его с энтузиазмом, но были разочарованы; они следовали за ним, все еще надеясь, но все их надежды были преданы.
Политики, ставшие свидетелями этого помпезного, но неудачного триумфа, не могли скрыть своей грусти, чувствуя, что упущена величайшая возможность и навсегда предана идея. Нежные и дальновидные души были не менее огорчены, ибо чувствовали, что в трудные времена тот, кто не справляется со своей судьбой, погибает; его слабость вызывает презрение врагов; быть популярным и перестать бояться – значит идти на смерть.
Каковы бы ни были достоинства человека, господа, в политике он ценен лишь настолько, насколько он представляет идею и пользуется возможностью сделать ее триумфальной. Идея, которая сделала Германика таким сильным, заключалась в том, что он был воплощением римской свободы или, по крайней мере, последним ее вздохом. Он ничего не сделал для этой идеи; он был честным слугой, робким гражданином, бессильным другом, безвольным или сознательно парализованным лидером; он довольствовался диким ветром бесплодной популярности, и когда такая возможность представилась дважды, он ее отверг. С этого момента Германик больше не имел значения, он отрекся от престола. Он мог оставаться любимцем римского народа, но в жизни человечества и в игре его судеб он был вычеркнут. Жил ли он в Риме или вдали от него, был ли он полководцем или гражданским служащим, был ли он счастлив или преследуем, аплодировали ли ему или пренебрегали им, он не справился с самой прекрасной ролью, которую история могла предложить человеку.