Спасала ее работа, которую она всю жизнь любила фанатично. И внешне сдержанная любовь к детям – отнюдь не только своим.
Читатель, наверное, заметит нестыковки, странности и умолчания в рассказе. Исчезает со страниц любимый брат Шура, ничего неизвестно о судьбе отца, теток, Калиновских, также растворяются в тумане Костяковы. Во второй части я постараюсь изложить свой «генеалогический детектив»…
Так получилось, что я всегда была бабушкиной дочкой: вскоре после рождения в Москве врачи обнаружили у меня порок сердца, но оперировать можно было только когда я доживу (если доживу) до 10—12 лет. Отец, узнав об этом, бросил нас с мамой, алименты платил мизерные, и мама сразу по окончании декретного отпуска вышла на работу. Оставлять меня было не с кем – мамина мама жила в Тбилиси. Она и взяла меня к себе.
Потом время от времени мама очередной раз выходила замуж, думала, что наконец-то у нее настоящая семья, и забирала меня. Но опять что-то не складывалось, и я возвращалась к бабушке – бабуле, как я всегда звала ее и называю до сих пор.
Для меня бабуля всегда была жизненным ориентиром. Своей уникальной внутренней силой и независимостью. Могло меняться все – моды, вкусы, кумиры, принципы, но не она (помните, у Макаревича: «Не стоит прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он прогнется под нас»). Своей фанатичной преданностью делу. Она приплясывала, даже готовя обед; у нее барахлило сердце только до того момента, когда пора было бежать на репетицию. Своим суровым, деятельным и практичным милосердием. Она никогда не была добренькой, да и ласковой тоже. Доброта – это не эмоция, а дело.
Человек абсолютно аполитичный, так никогда и не понявший разницы между царем и генсеком (она говорила: «Тогда у нас правил Никита Сергеевич…"), единственное, что она поняла в перестройке – что можно больше не бояться происходить из хорошей семьи, можно рассказывать о своих близких. А еще можно ходить в церковь. Верующей она, вероятно, была всегда, во всяком случае тщательно спрятанные иконка и молитвенник всегда были при ней. Но веру свою не демонстрировала. Помню, как она учила меня благодарить Бога после еды: «Если Бога нет, как вам говорят в школе, то твои слова совершенно не помешают червякам съесть тебя после смерти. Но если Он все же есть, то, возможно, Он вспомнит твой голос». На Рождество и Пасху мы гуляли по улице, где стоял католический храм (ее родители были католиками) и готовили обрядовые блюда. И вот пришло время, когда ходить в церковь стало не только безопасно, но и модно. Это как будто сняло камень с ее души. Уже незадолго до смерти, почти ничего не помнившая и никого не узнававшая, она по утрам, только проснувшись, брала в руки иконку и говорила: «Господи Боже, благодарю Тебя… за что – не помню, но все равно благодарю…»