Я посмотрела в окно. В лужах отражалась затуманенная картина мира. Грязная вода, в которой смешались дождевая вода и городская пыль, отражала искажённое, размытое небо. Я долго смотрела на эту лужу, на эту мутную воду, видела в ней собственное отражение – искажённое, неясное, расплывчатое. И вдруг поняла: я такая же. Внутри меня такое же беспорядочное смешение чувств и эмоций. Этот коктейль из отчаяния и невыносимой боли, приправленный щепоткой тошнотворной вины, медленно, но верно разъедает меня изнутри. Этот вязкий омут, в котором я тону, постепенно теряя саму себя, растворяясь в нём, становясь частью его темной глубины.
Они знали. Все знали. Мои родители с их каменным мнением наблюдали за моим медленным угасанием, словно немые свидетели моего исчезновения. Они знали, как я разрываюсь. Знали, как каждая клетка моего тела кричит от боли, как каждый мой вдох – это мучительное усилие, как каждое биение сердца – удар молотка по хрупкому стеклу моей души. Они видели, как бледнеют губы, как глубоко уходят в тени мои глаза, словно утопая в пустоте, в этом бездонном колодце отчаяния.
И он тоже знал. Мой Р. с его упрямым подбородком и этой… проклятой татуировкой на шее прекрасно знал, что я на грани. Знал, что я рассыпаюсь на части, как хрустальная ваза, упавшая на кафель. И ничего не делал. Его бездействие – это еще один удар, еще одна трещина в моём уже и так расколовшемся сердце, ещё одно доказательство моей безысходности, ещё одно подтверждение того, что я никому не нужна, что я – просто пешка в их игре.