– Эд! – Мия нахмурилась, хлопая его по плечу. – Ты чего, заснул, что ли?
Её голос прозвучал слишком громко, как будто кто-то резко включил звук. Всё вокруг снова ожило – гул, аплодисменты, детские голоса. Сцена заливалась мягким золотым светом, а кто-то из артистов выносил на арену следующий реквизит, сверкающий блёстками. Эд моргнул, сглотнул.
– Ну ты чудной, – усмехнулась Мия и снова зааплодировала, потому что новый номер начинался. – А вот это точно будет круто! Гляди!
Но он не смотрел, закрыл глаза. Он чувствовал, как по спине пробегает холодок. Чувствовал, как сердце ещё стучит не в такт музыке. На арену выкатывают сверкающий, кружевной помост, словно часть огромной музыкальной шкатулки. Его грани усыпаны зеркальными осколками, отражающими свет в самых причудливых узорах. Над помостом тонкая дуга из золота и стекла, а под ней уже устанавливают лиловые шелковые занавесы, похожие на лепестки ночного цветка. Всё залито мягким, чуть сиреневым светом. Толпа возбуждённо переговаривается. Она выходит. С той же плавной грацией. В том же полупрозрачном платье, развевающемся, как туман. Бубенчики на запястьях звенят, как колокольчики на зимнем ветру. Волосы теперь собраны в высокую причудливую причёску, змея снова ползет по её плечам, как послушная лента. Эд каменеет, он не может дышать, это невозможно. Он только что видел, как она упала. Бездыханная. Он помнит, как её тело ударилось об пол. Помнит странную тишину, предшествующую буре аплодисментов. Это не был трюк. Это было настоящее. Но вот она – танцует, как ни в чём не бывало. В глазах огонь и холод. Ни следа раны. Ни малейшего намёка на смерть. Он резко поворачивается к Мие.
– Ты…ты видела? Она… – голос хриплый, едва вырывается из горла.
– Ага! – Мия сияет. – И вот опять! Они, наверное, её клонировали. Ну или, типа, магия! Всё же это цирк!
И хлопает, хлопает, хлопает. Как и все. А Эд смотрит на Мэри. На её плавные, почти нечеловеческие движения. На змею, повисшую на её шее. На пальцы, словно перетянутые нитями. Он ищет хоть что-то – доказательство, ошибку, тень, след. Но ничего. Только свет. Танец. Очарование. И нарастающий ужас внутри. Мальчик хватает свою сестру, не в силах больше здесь оставаться. Они почти добрались до выхода. Осталось несколько шагов – и за тонкой пёстрой тканью должно быть спасение, свежий воздух, обычный мир. Но когда Эд потянул за край занавеса, ткань отозвалась звоном, как стекло. Он отдёрнул руку. Перед ними больше не было выхода. Только гладкая, зеркальная стена, повторяющая их движения, чуть искажённо, будто отражение отставало на долю секунды, как человек, играющий в подражание, но забывший, как быть живым. Эд медленно обернулся, зрители не аплодировали. Они сидели, как будто их заморозили. Все до одного. Спины прямые, головы повернуты в сторону сцены. Лица застыли в улыбках, как маски. Ни один не дышал. Свет в шатре дрогнул. Потух. Вспыхнул заново, но уже холодным, синеватым светом, как в витрине. Ткань, из которой были сделаны стены, начала мерцать, словно под ней оживали невидимые молнии. Цвета цирка алые, золотые, изумрудные вытекали, как краска из разбитого витража, растекаясь по полу, стекая в трещины, они ползли по полу, по скамейкам, по куполу шатра: хрупкие, леденящие, будто сам цирк был всего лишь оболочкой, зеркальной скорлупой, и сейчас она раскалывается. Мальчик потянул Мию в сторону, туда, где зеркальные панели шатра еще не треснули, но уже начинали пульсировать, искажаться, терять форму. Мир качался, как дом, плывущий по волнам. Каждый шаг отдавался гулом, будто он бежал по стеклу, которое вот-вот сорвётся в пустоту. Они бежали или, по крайней мере, Эд бежал, волоча за собой Мию, пробираясь через ряды, что начинали расползаться, как нарисованные в спешке линии. Стулья изгибались, сворачивались в кольца, превращались в лестницы, ведущие в никуда. Купол шатра то раздувался, то сжимался, словно хотел проглотить их. Он оглянулся – Мия всё ещё с ним, он чувствовал её руку, она дышала тяжело, но не говорила ни слова.