Если О’Доннелл и был жестким и хладнокровным, разрезая человеческую плоть, об этом полностью забывали или же считали его холодность добродетелью. Когда пациенты, похожие на солдат, прошедших через несколько военных кампаний, выписывались из больницы и встречали его на улице, перспективный врач обращался с ними так, будто вовсе не считал себя важным человеком.
У этого чужака в чужой стране была великолепная память на лица и истории болезней. И, как все ирландцы, он не считал ниже своего достоинства тепло разговаривать с представителями рабочего класса.
В Лондоне, как и в Калгиллане, он не упускал случая сказать добрые или приятные слова. Его сердце было жестким, но манеры обходительными. Пациенты, привратники, медсестры и студенты всегда были рады видеть Хартфорда О’Доннелла, излучавшего дружелюбие и счастье независимо от того, шел ли дождь, град или светило солнце.
Улица могла быть покрыта грязью, а на Лондон опуститься туман, густой, как гороховый суп – О’Доннелл никогда не выходил из себя, не бормотал угрюмый ответ на приветствие привратника, но говорил беспечно и весело с учениками и пациентами, с больными и здоровыми, с теми, кто стоял выше или ниже его по положению.
И все же несмотря на его достоинства: красивое лицо, хорошую фигуру, непринужденное обращение с людьми и бесспорные хирургические навыки, старшие коллеги, признававшие его талант, задумчиво качали головами, когда собирались вдвоем или втроем, доверительно и серьезно обсуждая своего более молодого собрата.
Многое говорило в его пользу, но еще большее свидетельствовало против него. Он был ирландцем. И не только по рождению, что коллеги ему великодушно прощали, ведь человек не повинен в капризах природы. Однако типичный английский ум, консервативный и респектабельный, не понимал спонтанные или преднамеренные поступки О’Доннелла.
Речь, внешность, манеры, предпочтения, стиль общения, привычки выдавали в нем ирландца. В глубине души он по-прежнему любил свой остров, хоть и заявлял, что не собирается наведываться туда снова. Среди англичан он во всех отношениях оставался иностранцем, который, как предсказывали «пророки» Гая, на полной скорости несся к саморазрушению и ни один человек не мог помешать ему.
– Он не остановится до самого конца, – заявлял один пожилой умник другому, считая, что Хартфорд О’Доннелл продал себя дьяволу и теперь намерен нырнуть в распутство на всю длину веревки перед тем как его вытянут на берег, где нет сладких пороков – ни безумных кутежей, ни диких, грешных страстей. Ничего кроме бессильного плача и скрежета зубов.