Аня втащила коробки в гостиную, бросила их у стола и прислонилась к стене, напевая старую песню – ту, что помогала собраться, когда нервы сдавали ещё в редакции. Руки ныли от тяжести, но в груди теплилось удовлетворение: пора сделать этот дом своим. Тишина обволакивала её, нарушаемая шорохом ветра за окнами и скрипом половиц под ногами. Она подошла к столу, взялась за первую коробку, разрезала скотч и начала вынимать вещи: свитера, пахнущие стиральным порошком, книги с потёртыми корешками, статуэтку совы – подарок подруги с запиской «Докажи, что журналист в тебе жив». Она раскладывала всё медленно, напевая мелодию, что успокаивала её, пока свитера не легли в шкаф, книги не заняли место на столе, а сова не встала у окна, глядя на голые ветви парка, что шевелились в темноте.
Закончив с первой коробкой, она потянулась, разминая шею, и её взгляд упал на угол комнаты. Там стоял книжный шкаф – тёмный, с резными дверцами, будто вросший в стену за годы. Аня нахмурилась, мелодия оборвалась. Она не замечала его раньше – или не хотела замечать? Шагнув ближе, она провела пальцами по дереву, ощущая шершавость и холод. Узоры на дверцах – завитки, похожие на листья или письмена, – были вырезаны вручную, но потрескались от времени. Шкаф пах старостью, как забытый архив. Она потянула дверцы, и её обдало волной затхлого воздуха, от которого защипало в носу.
На полках теснились книги: романы в потёртых переплётах, сборники стихов с выцветшими буквами, чьи-то заметки на пожелтевшей бумаге. Аня вытащила одну, сдула пыль, что закружилась в свете лампы, и открыла. Старый любовный роман, изданный в 50-х, с тонкими страницами, что хрустели под пальцами. Между листами лежал засохший цветок – лепестки ломкие, почти чёрные, как память о чьём-то прошлом. Она положила книгу обратно, её взгляд скользнул ниже, на нижнюю полку. Там, среди томов, лежал дневник – чёрная кожаная обложка, потёртая, но не такая старая, как остальное. Уголки страниц пожелтели, края загнулись, а на корешке виднелись царапины, будто его сжимали в задумчивости.
Аня взяла его в руки, и тепло – не холод, а странное, мягкое тепло – коснулось пальцев. Она удивилась, но сжала крепче, напевая тише, чтобы успокоить нервы. Узоры на обложке – тонкие, как руны или письмена, – проступали под пальцами, будто вырезаны с умыслом. Чужая вещь. Листать – значит вторгаться в чужую жизнь, в тайны, которых она не должна знать. Её учили уважать границы, но здесь, в этом доме, правила казались размытыми. Журналист в ней – тот, что копался в архивах и выуживал истории, – проснулся, подгоняемый любопытством, острым, как игла. Что, если это история, ждущая своего часа? «Просто тетрадь», – шепнула она, глубоко вдохнув, и открыла дневник.