Распахнув тяжелую металлическую дверь, я сделал шаг и сразу попал под дождь. Проклятый Буэнос-Айрес! Даже в Петербурге таких ливней почти нет.
– Рудольф, что происходит?
Меня за локоть схватил тренер. Александр Иваныч смотрел пронзительными серыми глазами. Добрейшей души человеком он был, и даже сейчас, несмотря на миллион неоправданных ожиданий, пытался меня не осуждать.
Но поздно – я сам себе вынес приговор, когда смирился с грядущим поражением. Биться сил уже не было. И перерыв до завтра вряд ли вернул бы мне прежнюю форму.
– Цугцванг, – прошептал я, подняв лицо к небу. – Любой ход ведет к поражению.
Горизонт был пасмурным, под стать настроению. Холодные жесткие капли болезненно били по щекам, даря живительную прохладу. То ли в зале было слишком душно, то ли я просто перенервничал, и теперь меня бросало в жар.
– С ума сошел? Решающая партия. Если ты ее сольешь – мы поедем домой в Петербург. И тогда не видать тебе ни турнира претендентов, ни звания гроссмейстера…
– Не вижу доски. Я не могу думать, фигуры плывут, – с отчаянием в голосе прошептал я. – Они все неживые.
Александр Иваныч вздохнул. Тренер выглядел посуровевшим и разочарованным. Я сам себя ненавидел за то, что происходило: важнейшая партия в моей жизни и дальнейшая карьера шахматиста летели на разбитой колеснице в пропасть.
– Соберись, тебе восемнадцать лет. Ты уже не маленький, чтобы носиться с тобой, как с тринадцатилетним подростком! Рудольф, мы все в тебя верим. Твой отец тоже.
Напоминание о папе вызвало волну душащей паники. Горло неприятно сдавило, и я нервно прокашлялся. Но тут же закивал – конечно, я ни на секунду не забывал о бдительном отцовском контроле.
– Выложусь на полную, – пообещал я.
И сам себе не поверил. В завтрашней партии я проиграл.