.
Другая дневниковая запись гласит: «Желание изобразить мою исполненную фантазий внутреннюю жизнь сделало несущественным все другое, которое потому и хирело и продолжает хиреть самым плачевным образом. Ничто другое не могло меня удовлетворить»[13].
Его влечет не только жизнь грез, на фоне которой все прочее становится второстепенным, но и удовольствие живописать. Таким образом, удовольствие, даруемое письмом, уводит его от прочей действительности, придает жизни грез форму и тем вводит ее в привычную жизнь. А значит, в привычном обнаруживается проблеск жуткого. Но вместе с тем весь этот процесс очень хрупок. «Но я не знаю, есть ли у меня еще силы для этого изображения <…>. Так меня и бросает из стороны в сторону, я взлетаю непрестанно на вершину горы, но ни на мгновение не могу удержаться там»[14].
В такие мгновения удачи он не похож на обычного себя: он «бесстрашен, откровенен, силен, неожиданен, одержим»[15]. Таким его не знают. Благодаря письму Кафка ощущал прилив жизненной силы, словно Антей, становившийся необоримым великаном, стоило ему коснуться земли. Фелиции он признается, что набрался мужества посвататься к ней только оттого, что ощутил в себе силы – как раз благодаря тому, что у него получилось писать. Литературное творчество – и только оно – высвобождало в нем силы, от которых в остальное время он чувствовал себя отрезанным. И поэтому благодаря удачному единению с письмом он мог держаться решительнее и увереннее. Об этом говорит и та невероятная живость, с которой Кафка комментировал свои и чужие тексты. По обыкновению стеснительный человек оказывался в такие моменты вне себя, а точнее полностью погружался в то, что комментировал, раскрывая предмет без остатка. Тот, кому доводилось стать свидетелем подобных сцен, уже не мог их позабыть. В творчестве и разговорах о нем Кафка становился другим.
Одним из источников литературного творчества как раз и оказывается удовольствие от превращения. Быть другим, хотя бы ради эксперимента, оставляя возможность обратного превращения. Правда, в знаменитом рассказе «Превращение» преображение в гигантское насекомое необратимо. Там удовольствие от превращения становится кошмарным сновидением, которое тем не менее расписано опять же с удовольствием.
Удовольствие от превращения соседствует со стремлением к подражанию. Кафка и сам говорит о своем миметическом таланте. В 1911 году он познакомился с другом Тухольского – иллюстратором и карикатуристом по имени Курт Сафрански, а после изобразил в своих дневниках следующую сцену: «Сафрански <…> во время рисования и наблюдения корчит гримасы, и они связаны с тем, что он изображает. Это напоминает мне о том, что я со своей стороны обладаю незаурядной и никем не замечаемой способностью к превращению. Как часто я, должно быть, подражал Максу»