Учителей Димка не жаловал. Они доставали его частенько дурацкими законами Гука, процессами диффузий, теоремами Пифагора, что Димку просто тошнило от такого количества бесполезных для него лично названий.
Димка смотрел в будущее философски и понимал, что миром рулит случай, и веры в лучшее у него не сформировалось, он слишком реалистично мыслил.
Мать было по-мужски жалко. Она пахала, как папа Карло, кассиром в «Пятёрочке» на Хромова по сменам с 8:00 до 23:00, и, когда была выходная, забывала, какой день недели и вообще, какой месяц.
– Ты скоро с Альцгеймером подружишься, – говорил ей в таких случаях Димка.
– Отстань, дай поспать, – грубила она.
Вообще, они с матерью жили дружно, не было висящей напряжёнки в квартире, от которой можно было орать и грызть стены, и ненавидеть лютой ненавистью сородичей. Так было у Лёшки, но не у Димки. Димка мать берёг. Он знал, как она выматывается, и как с радостью копит ему деньги на кожаную косуху. Но не за косуху он мать любил, а за то, что она в нём души не чаяла, гордилась им и на работе хвасталась, что сын для неё – это всё. Что «всё», Димка был не в курсе, но в этом «всё» была какая-то искренняя составляющая, которая связывала его с ней.
– Мать, гордится-то мной, собственно, нечем, – пытался её образумить Димка. – Я пока иждивенец. Ну, конечно, я не Обломов совсем, но и до Штольца мне как до Китая пешком.
– А зачем пешком-то? – удивлялась мать. – Слетаем когда-нибудь.
– Мать, спустись на землю, и оцени всю реальность происходящего. Мы, не то что до Китая, мы до Геленджика-то не доедем, в связи с нашим нищенским и облезлым положением.
Мать в таких случаях почесывала нос и уходила в другую комнату.
Димка ленивым не был, в свободное время он подрабатывал промоутером недалеко от материного продуктового. Это было удобно тем, что, когда его вечно голодный желудок начинал вопить о помощи уже сильно невыносимо, Димка забегал к матери, и она из-под кассы вытаскивала ему какую-нибудь сладкую булку, на которую Димка накидывался как с голодного мыса.
Потом он получал за листовки свои законные четыреста рублей и снова заходил к матери, совал их к ней в рабочий карман фартука и, с чувством выполненного долга, шёл домой.
Дома всегда было одно и то же: бедность и мрак. Матери некогда было даже убираться в квартире, и Димка пробовал сам это делать. Но ещё советский пылесос не всасывал в себя ничего, а под ещё советским паласом постоянно скапливалась жёлто-тканевая пыль. И Димка забил на уборку, да и полуразваленная мебель подавляла любое желание наведения чистоты. «Толку-то», – оправдывался Димка, когда мать начинала его пилить. «У Обломова тоже грязно было, но жил же человек, и вполне счастливо», – отмахивался он от матери, когда та совсем доставала его.