«Птенец красиво напевал в моей ладони…»
Птенец красиво напевал в моей ладони, объятый кронами стёртых вен,
но то были стоны, просьбы отпустить.
Мои пальцы стали прутьями его клетки,
чахлыми сторожами, закрывшими небо.
Я так хотел разжать свои руки, как клешни рёбер, что закрывали твоё вселенское сердце,
каждая камера которого была испытательной для меня, очередного космонавта,
задыхающегося в вакууме твоей любви,
но вместе с тем дышащего полной грудью впервые.
Мой декабрь до сих пор целует твои майские ноги,
но каждая снежинка, уникальная в своей сути, таяла от тепла твоей кожи.
Я не смог оторвать свою щёку от твоих пряных волос, закрытых щеколдой листвы,
вполне осознавая, что мы не чужаки друг другу, но чужеродны.
Я прокрадывался в блиндаж твоего тонкого рукава,
чтобы нащупать пульс уставшей души, но вместе с тем полной радости,
пока мои пальцы были полны сил, но неизвестно зачем и за кого.
И твои руки я не назову конечностями, ведь они тянулись в бесконечную даль, поглаживая небо и каждую звёздочку на нём, как веснушку на спине молодой космической девы. Мы часто не замечаем её в болотном городе, укутываясь тиной.
Пожимая твои руки, я предчувствовал конец, хотя мы оба не знали, было ли это жестом прощания или приветствия.
Потому, когда я провожу творожные реки к твоему пряничному дому, мы не здороваемся и не прощаемся – мы протягиваем наше общение через всю жизнь, как солнечный луч.
Как канат под куполом цирка,
где мы были слишком серьёзны, когда стоило смеяться.
И я смеюсь, но теперь всегда не вовремя,
вспоминая, как завтра нам будет весело от сегодняшней глупости.
От глупого счастья быть рядом друг с другом.
Ты как всегда одна,
и снег заменил тебе пыльцу.
Город укутан в провода,
скучает по солнечному плацу.
Ты как всегда одна,
но для меня, скорее, единица.
В своей правде ты права —
истина гола, ей некуда раздеться.
Ты как всегда одна
и от этого одиноко только мне.