Несомненно, что в те же годы родилось и окрепло трепетное, страстное, почти религиозное отношение Бруно к поиску знаний, истине, интеллектуальному постижению мира. В этом он шагал в ногу с веком, разделяя господствующее умонастроение образованных людей своего времени, не скрывавших восторженного восхищения перед успехами просвещения и образования. «О время, о науки! – в радостном упоении восклицал немецкий гуманист Ульрих фон Гуттен. – Как сладостно жить и не время теперь предаваться покою!» Французский историк Леон Леруа так оценивал произошедшие в его столетии перемены: «Никогда в прошлом не было столетия, когда бы культура и свободные искусства достигли такого совершенства, как теперь. За последние сто лет не только стали очевидными вещи, перед тем спрятанные во тьме невежества, но и открыты неизвестные древним новые моря, новые земли, новые типы людей, законов, обычаев, новые травы, деревья, минералы, сделаны новые изобретения: книгопечатание, артиллерия, компас…» Современность вполне может тягаться с классической древностью по части выдающихся умов: «Ничто не мешает тому, чтобы век наш породил людей, в философии равных Платону и Аристотелю, в медицине – Гиппократу и Галену, в математике – Евклиду, Архимеду и Птолемею. Нет века, более счастливо, чем наш, расположенного к прогрессу культуры». Соотечественник Бурно, натурфилософ, математик и врач Джироламо Кардано увидел в книгопечатании величайшее изобретение, поставившее человечество вровень с богами: «Создано руками людей, придуманное их гением, оно соревнуется с божественными чудесами, ведь чего еще не достает нам, кроме овладения небом?» А Томмазо Кампанелла в своем «Городе Солнца» подвел итог достижениям XVI столетия: «В наш век совершается больше событий за сто лет, чем во всем мире их совершилось за четыре тысячи лет; в этом столетии вышло больше книг, чем их вышло за пять тысяч лет!»
Воистину счастливо то поколение, которому дано пережить редкий исторический момент, когда действительность кажется достойным венцом всего предыдущего развития.
Между тем, с окончанием отроческого возраста, выяснилось, что Филиппо не собирается идти по стопам отца. О военной службе он думал с отвращением. Поглощенный научными занятиями юноша желал служить одному государю – Истине. Из всех возможных побед лишь триумфы разума представлялись ему достойными человека, а единственным оружием, которое он соглашался пускать в ход, были разящие аргументы.