Святослав ЕГЕЛЬСКИЙ. Край меловых и рукотворных гор
БЕССОННИЦА
Открывается дверь. И в проёме стоит чернота.
Никогда у меня ещё не было ночи длиннее.
Ну, конечно, сквозняк. Всё равно всё внутри холодеет,
Замирает дыханье невыпущенным изо рта.
Эта ночь, этот страх – сколько будет меня он тревожить?
Не давая уснуть, заставляя смотреть в потолок…
И опять – как ответ – заскрипев – до мороза по коже —
Открывается дверь, как страница с заглавьем «Пролог».
Открывается дверь – и опять я сквозь сон её слышу.
Темнота, загустев, многотонно ложится на грудь.
Пробираюсь к окну – всё равно мне уже не уснуть —
И смотрю на мозаику окон и чёрные крыши.
В небесах, как в груди, бьётся белое сердце луны.
Завороженный мир канул в сон под его аритмию.
Зарождается день – высоко над луной и над миром,
Отражаясь в морях, что безводны и не солоны.
МАКЕЕВКА
Я здесь впервые в жизни счастлив был,
И здесь же – первые узнал печали,
Я бредил горизонтом голубым,
Хоть взрослые его не замечали.
Меня с ума сводили поезда,
Гудящие в неведомых просторах,
Я машинистом стать хотел, когда
Я вырасту (синоним слова «скоро»).
Был детский сад напротив. А левей —
Панельный дом в пять этажей. И тополь
Его, как друг, ладонями ветвей,
Как по плечу, по краю крыши хлопал.
Кузнечики электропередач
Гигантскими прыжками убегали
За терриконы, шахты, мимо дач,
Лесопосадок, автомагистралей.
Расплавленный закат стекал в ставки,
Он застывал в них тёмно-синей бездной,
И день от ночи были далеки,
Как звёзды отражений – от небесных.
Я помню иероглифы ветвей
В прогнувшемся от туч апрельском небе,
И молнии за домом, что левей,
И гром, и мысль, что это движут мебель.
То была первая моя гроза.
И я читал на стёклах строки капель,
Как можем мы порой читать глаза,
И небеса тряслись в грозе, как в кашле.
Гораздо позже я открыл букварь,
И вдруг расширились границы мира:
Теперь в них были школа и бульвар,
И только третьей частью их – квартира.
Я вглядывался в звёзды, как в глаза
Далёкого неведомого друга,
И я, и он – мы были голоса
В какой-то вечной, грандиозной фуге.