Изабель сидела, спрятавшись за широким, покрытым жестким зеленым лишайником парапетом, крепко обхватив руками озябшие колени. Сердце все еще неистово колотилось где-то в горле после долгого, напряженного подъема по темной, винтовой, скрипучей лестнице, пахнущей затхлостью и мышами, где каждый ее неосторожный шаг и каждый случайный шорох отдавались гулким, пугающим эхом и казались таинственными шагами невидимого призрака.
Но открывшийся ей вид… он мгновенно искупал все пережитые страхи и усталость. А главное – они. Горгульи. Здесь, под холодным светом луны, они выглядели совершенно, совершенно другими. Не просто уродливыми каменными истуканами, как днем, а… затаившимися до поры до времени могучими хищниками. Безмолвными, несокрушимыми стражами на невидимой границе между мирами. Их застывшие силуэты казались невероятно резкими, почти вырезанными из самой темноты, а тени под ними были глубокими, живыми, подвижными, словно они вот-вот бесшумно расправят свои огромные кожистые крылья и стремительно сорвутся в чернильное ночное небо.
Взгляд Изабель тут же метнулся к знакомому угловому парапету. Он был там. Неподвижный. Его величественная фигура вырисовывалась на фоне чуть посветлевшего участка неба особенно четко и монументально. Мощные, чуть сутулые каменные плечи, тяжело склоненная голова, словно в вечной думе, огромные крылья, сложенные за широкой спиной, точно тяжелый, растрескавшийся от времени королевский плащ.
Дрожащими от холода и всепоглощающего внутреннего трепета пальцами девушка достала из сумки свой верный альбом и огрызок карандаша. Ей было просто необходимо рисовать. Не для того, чтобы просто запечатлеть увиденное – для того, чтобы почувствовать, попытаться понять, проникнуть за эту непроницаемую внешнюю оболочку. Она снова начала быстро, почти лихорадочно выводить его знакомые контуры, но совсем иначе, чем делала это днем. Теперь она отчаянно пыталась уловить и передать на бумаге не мертвый, холодный камень, а ту живую, темную, вибрирующую энергию, что, как ей явственно казалось, мощно исходила от него. Ту неизбывную вековую скорбь, что теперь, в этом колдовском, преображающем все лунном свете, казалась почти осязаемой, почти материальной. Она рисовала его душу, как она ее себе представляла, – могучую, гордую, закованную в серый гранит древним проклятием, но не сломленную, не сдавшуюся до конца. Она неосознанно вкладывала в каждую нервную, торопливую грифельную линию свое смешанное с первобытным ужасом восхищение его мрачной, нечеловеческой, потусторонней красотой, свое иррациональное, но глубокое сочувствие его бесконечному, невообразимому одиночеству, свой главный, безмолвный вопрос: Кто же ты? Кто ты на самом деле?