Впрочем, хоть каким-то смыслом из всего этого, прежде сокрытого, обладало немногое, да и взаимной связи между его слагаемыми не чувствовалось никакой. Он, юный патера Шелк (вон та нелепая заводная кукла), взирал на открывшееся откуда-то со стороны, точно на сцену театра механических кукол, у которых в одночасье кончился завод:
– вот рослый Бивень с застывшей навеки азартной улыбкой на губах тянется за мячом…
– а вот покойный патера Щука, бормоча молитву, режет горло пятнистому кролику, приобретенному самолично, на собственные сбережения…
– и умершая женщина из отходящего от Серебристой улицы переулка, окруженная соседями по кварталу…
– и россыпи огоньков у всех под ногами, словно огни больших городов низко-низко в ночных небесах (и – о, теплая кроличья кровь, обагрившая ледяные ладони патеры Щуки)…
– и величавые здания, венчающие Палатин…
– и майтера Мрамор, играющая с девочками, а рядом – майтера Мята, жалеющая, что не осмелилась присоединиться к игре (и престарелая майтера Роза за уединенной молитвой, взывающая к Сцилле-Испепелительнице в чертогах под озером Лимна)…
– и Перышко, сбитый с ног толчком Бивня, вопреки имени грузно падающий наземь, однако застывший в полете, не успев достичь крылокаменной мостовой, изрядно выщербленной, хотя крылокамню положено бы продержаться до самого завершения круговорота…
– и Вирон, и озеро, и чахнущие на корню посевы, и иссыхающая смоковница, и распахнутый во все стороны бездонный простор небес… все это наряду со многим другим, прекрасное и отталкивающее, кроваво-красное, сочно-зеленое, лазурное, желтое, белое, бархатно-черное с примесью прочих известных красок и даже красок, вовсе ему неведомых…
Однако что это все? Пустяки! Главное – голоса, по голосу на каждое ухо (хотя патера Шелк нисколько не сомневался: их больше, гораздо больше, да вот беда, ушей у него всего пара), а прочее – балаган, бессмыслица, явленная ему в истинном виде, развернутая перед ним, дабы он осознал, сколь она драгоценна, хотя ее сверкающим механизмам требуется кое-какая наладка, причем налаживать их суждено ему, ибо ради этого он и рожден на свет.
Об остальном он порой забывал, хотя некоторое время спустя снова отчетливо вспоминал все, всю грубую правду, облаченную в ризы достоверности, однако ни на миг не забывал этих голосов (вернее, одного-единственного голоса) и слов, ими (вернее, им) сказанных; ни на миг не забывал сего горького урока, хотя раз или два пробовал, старался о нем позабыть, позабыть слова, обрушившиеся на него, пока летел наземь Перышко, бедняжка Перышко, сбитый с ног; пока с алтаря струйкой стекала горячая кроличья кровь; пока Первые Поселенцы занимали дома, приготовленные для них здесь, в привычном, издавна знакомом Вироне; в то время как жаркий ветер, рожденный где-то на той стороне круговорота, подхватил, всколыхнул лохмотья умершей, отчего та словно бы встрепенулась, пробуждаясь от сна, и дунул еще сильнее, крепче, неистовее, едва часовой механизм, в действительности не останавливавшийся ни на мгновение, вновь завертелся, возобновил ход.