Отец с институтских лет вел подобие дневника, где очень скупо, практически пунктиром, отмечал наиболее значимые для него события текущего дня. После его ухода в вечность, разбирая семейный архив, я поразился количеству записных книжек, блокнотов и общих тетрадей, заполненных убористым, но очень разборчивым, практически каллиграфическим почерком.
В отличие от него, я никогда не конспектировал свою жизнь, но услужливая и тренированная память аккуратно складировала особенные и не очень, преимущественно, веселые эпизоды в ближние и дальние отсеки мозга, откуда их так легко теперь извлекать.
* * *
«А недавно девушку я встретил.
Ей всего семнадцать лет, а мне уж двадцать третий.
Скоро стану, скоро стану я седым и старым.
Вот тогда и напишу свои я мемуары.»
Последний куплет шлягера, как правило, исполнялся несколько раз с неуклонным повышением возраста лирического героя – «уж тридцать третий» и «сорок третий», что в те затертые годы казалось очень далеким будущим.
На протяжении всей жизни я регулярно вспоминал немудреные строки популярного хита и примерял на себя. Седым я стал очень рано, ближе к тридцати – сказались гены, да и жизнь попытала на прочность. Но старым я себя никогда не считал – ни в тридцать два, ни в сорок два, ни даже в шестьдесят два. Да и сейчас ощущаю, в худшем случае, на тридцать пять. Опять же полюбившийся рассказ-притча великого Бунина3 полностью стыкуется с собственным жизненным путем – «За что мне быть старым?».
Запомнившаяся с юности древняя мудрость гласит: «Первые тридцать лет человек учится, вторые тридцать – путешествует, а третьи – рассказывает окружающим о том, что узнал за предыдущие годы». Учиться я продолжаю и сейчас, путешествовать начал до тридцати и не прекращаю по сей день, а вот зарисовки и мысли об увиденном и познанном начал отображать на бумаге, как раз отпраздновав шестидесятилетие.
Мемуарная литература меня никогда особо не привлекала, хотя некоторые автобиографические воспоминания я поглотил залпом. Обнаруженный в родительском шкафу двухтомник графа Игнатьева «Пятьдесят лет в строю» поразил и четким слогом и весьма интересным содержанием. Но большая часть исторических исповедей отпугивали сухим, невыразительным текстом и обилием незапоминающихся дат. Именно эта особенность подобного рода произведений заставила меня ярко и весело расцвечивать любые вспомнившиеся эпизоды быстротекущей жизни. А иногда и приукрашивать, следуя направляющему признанию обожаемого Константина Георгиевича