Был ли он самым уступчивым человеком из тех, кого я встречал, или самым настойчивым и независимым? Возможно, он был и тем, и другим. Во всяком случае, никогда не оправдывал ваших ожиданий.
Он упражнялся в пельманизме, в эсперанто и был пацифистом. Ездил на старомодном велосипеде с багажником, к которому привязывал книги, обменявшись ими с кем-то или взяв в публичной библиотеке Восточного Кройдона. У него было целых три читательских билета в эту библиотеку, так что в любой момент он мог взять, по крайней мере, дюжину книг.
Перед тем как сесть на велосипед, он защипывал зажимами брюки чуть выше лодыжек, тем самым становясь немного похожим на индуса, хотя кожа у него на теле была бледная и для мужчины даже слишком нежная, такую французы называют le pain au lait[1]. У него не было водительских прав, правда, в тридцать лет он два года водил карету скорой помощи на Западном фронте во время Первой мировой.
Всякий раз, встав рядом с ним – в прямом или переносном смысле, – я чувствовал себя увереннее. «Время покажет», – говорил он таким тоном, что я не сомневался: да, покажет то, что мы оба наконец-то будем счастливы увидеть.
Другой его страстью, помимо писания писем, были путешествия. В те времена многие путешествовали, но туризма как такового еще не существовало. Путешественники, богатые и не очень, сами планировали свои перемещения. Он был непритязательным, но упорным путешественником и верил, что путешествия расширяют сознание. Среди множества прочитанных им биографий я помню биографию Томаса Кука, основавшего первое турагентство. Еще была биография Берлиоза, чья музыка, по словам дяди, была, par excellence[2], музыкой путешествий. Bien sûr[3]. Он улыбался с какой-то особой гордостью, когда употреблял французские или (реже) итальянские фразы.
После раннего ужина в нашей столовой он поднимался наверх и читал в своей крошечной спальне, часто до рассвета. Комнатка была в два раза меньше, чем купе в спальном вагоне. Там был радиоприемник и пишущая машинка, на которой он двумя пальцами печатал письма и записывал мысли. Как правило, вечера в моем детстве и отрочестве заканчивались тем, что я заходил пожелать ему спокойной ночи, и порой мне казалось, что нас по меньшей мере трое в комнате, где помещался один-единственный стул с прямой спинкой (я всегда сидел на краешке кровати, когда мы беседовали). Третьим был либо автор книги, которую читал дядя, либо один из его любимых персонажей. Именно в этой тесной каморке я узнал, что печатные слова при чтении могут вызывать чье-то физическое присутствие.